— Что-о?!
— Вижу, дошло до тебя, — продолжал он с леденящим спокойствием.
— Что ты сказал? Говори яснее! — огрызнулся я.
— А то, — взорвался он вдруг, — что от красивой лжи прямой путь к предательству, к надменности, к корыстолюбию, к жажде власти, особенно если путь этот устлан деньгами.
Теряя власть над собой, я крикнул:
— Попрошу без оскорблений!
1
Я ощущаю на своей голове руку Эржи. Рука медленно скользит по моим волосам, опускается на шею. Я подымаюсь.
— Неужели я стал предателем? Эржи, посмотрите на меня. Я предатель? Ничтожество, тряпка?.. Это правда?
— Что вы, Яни, полноте, — успокаивает меня Эржи все слабеющим голосом. Чувствуется, что она бодрится, но ей дается это с трудом.
Она кладет руку мне на плечо, силой заставляет сесть.
— Вы оба пострадавшие, — говорит она тихо. — Вы сами хотели подняться туда. А поднялся он. Такой уж он был человек. Точь-в-точь такой же, как и вы. — Постепенно глаза ее заволакивают слезы, и она, всхлипывая, продолжает: — Все меньше старых товарищей, настоящих, убежденных коммунистов, незаметно все охладевают, стареют, умирают. — Она молитвенно складывает руки и в отчаянии спрашивает: — К чему это приведет, Яни, скажите? Разве ради этого вы приносили столько жертв, без всякой корысти, искренне веря?..
Нет, больше не могу! Я вскакиваю, распахиваю дверь. Мчусь по темным улицам, убежать от всего как можно дальше — на дно шахты, на самую верхушку колокольни, на край света, на необитаемый остров…
Дома все по-прежнему, на столе — та же самая записка: «Если захочешь увидеть меня, я у мамы».
Торопливо бросаю в большую сумку кое-какие вещи и устремляюсь к двери. Но возвращаюсь, сажусь к столу, мучительно думаю, что написать, наконец получилось вот что:
«Нервы совсем расшатались. Прости. Не знаю, смогу ли уже стать человеком. Не пытайся искать меня. Будь добра, дай знать на завод».
Добираюсь на такси до Келенфёльдского вокзала. Поезда еще ходят. Сажусь в вагон.
Дует сухой, вызывающий головную боль ветер, треплет придорожные деревья, со свистом врывается в узкие щели окон: у-у-у… у-у-у… Рядом с поездом по откосу бежит светлый шлейф, на редких остановках пассажиры выходят и входят, а ветер все гудит: у-у-у… у-у-у…
На станции выхожу из вагона один. Накидываю плащ, закатываю брюки, сумку прячу под полу.
— У-у-у! — кричу в ответ ветру. Он дует со стороны озера, бьет по щекам, по глазам мелкими, частыми каплями дождя. Иду минут пять, и вот уже последний фонарь. Впереди темень, хоть глаз выколи. Ревут волны, впереди молния распарывает небо, вместе с высокими волнами на берег накатывается гром и расстилается у меня под ногами. Нащупываю руками ограду. Ищу калитку. Дождь льет как из ведра, сверкают молнии. Вот наконец и калитка. Снимаю щеколду. Заржавевшее железо скрипит. Ветки хлещут меня по лицу, спотыкаясь, бреду по тропинке, добираюсь до домика. Достаю ключ, отпираю замок, чиркаю спичкой, зажигаю керосиновую лампу. Темнота отступает, я вижу железную кровать, соломенный матрац, плетеный стул, столик, гвозди в стене, где висит какая-то одежда, старые газеты, книги, лопату, мотыгу, топор, сплющенный резиновый мяч.