— Расскажи мне о своей тетке, — не переставая жевать, коротко попросил он.
— О ком? — удивился я, думая, что ослышался.
— О тетке. Как ее там зовут? Ну та, что работает в Пештэржебете.
Ах, вот он о ком! Я никому не говорил о Йолан, да и что я мог сказать? Что она активный участник подпольного движения, занимается какими-то недозволенными делами, в семье знают об этом, но делают вид, будто не замечают. Я бывал у них примерно раз в месяц (она сестра моего отца) и всегда вызывал восторг своим сходством с отцом, который погиб от какого-то дурацкого аппендицита, затем начинались вздохи, разговоры о том, чтобы я рос хорошим мальчиком, что моя бедная мать такая и сякая (я знал, что они недолюбливали ее), а когда уходил, кто-нибудь пытался сунуть мне в карман деньги на мелкие расходы. Конечно, эти деньги были мне, подростку, как нельзя более кстати, поскольку жили мы далеко не в достатке, но все же намерение родственников злило меня, так как обнаруживало, что они относятся ко мне, как к маленькому мальчику.
Из трех теток я больше всего уважал Йолан. Она всегда разговаривала со мной серьезно, как со взрослым, даже когда мне было десять лет. О чем бы я ни спросил, она не поднимала меня на смех, не досаждала глупыми наставлениями, а все обстоятельно объясняла, иногда так долго, что я уже начинал жалеть, что спросил. Она любила поговорить, видимо, потому, что много времени проводила в одиночестве (работала надомницей: шила, штопала чулки), а возможно, у нее просто было что сказать по любому поводу. Она была первой женщиной, рядом с которой я почувствовал себя взрослым, сознательным мужчиной.
Она много рассказывала мне о рабочем движении и о том новом, другом мире, где восторжествует справедливость, все люди будут равны между собой и только тот будет значить больше, кто превосходит других по уму и личным достоинствам. Кажется, особый упор она делала на личных достоинствах. У меня сложилось такое представление о том лучшем будущем мире (как на уроках закона божьего о рае), что там добро восторжествует, а зло будет наказано, что всюду будут одни улыбки, добросердечность, любовь. Я никого не мог себе представить в том мире, особенно на первых порах, кроме круглолицых улыбающихся сестер милосердия и детей. Да я и сам был в ту пору еще ребенком.
Позже, когда мне исполнилось четырнадцать лет, все в корне изменилось, и началось это с внезапных перемен в характере Йолан. Она уже не вступала столь охотно в пространные разговоры со мной, задумывалась о чем-то, и, как мне казалось, старалась прочитать мои мысли. Я реже стал бывать у нее, да она и сама все чаще пропадала из дому, иногда по нескольку дней кряду не возвращалась. Моя добрая бабушка долго мирилась со всем этим молча, но как-то не вытерпела и принялась ругать ее, а потом со слезами на глазах просила прекратить такую жизнь, не позорить себя да и доброе имя всей семьи, такого-де у них в роду не бывало, чтобы шататься по соседям да по улицам… лучше бы старалась замуж выйти побыстрее, сколько можно в девках сидеть, в конце-то концов, ведь уже ни много ни мало — тридцать стукнуло. Йолан терпеливо слушала упреки бабушки, но, когда та заговорила о замужестве, вспыхнула, раскричалась, убежала и больше недели носу домой не показывала. Зато вернулась она опять уравновешенной, спокойной. Даже слишком спокойной. Я никогда еще не видел ее такой инертной, безучастной ко всему, как в те дни. От матери я узнал, что она любила одного человека, но он принадлежал к совершенно другой среде, отнюдь не к той, в которой вращалась Йолан. Она в равной мере любила его и свое окружение и, поскольку не могла изменить ни той, ни другой стороне, приняла решение посвятить всю себя последней и одновременно поклялась хранить в душе верность обеим.