— Об этом я действительно не знал.
— Жадность одолела. Рассчитывал на премии. Но ты хитрец, Дюри, как я погляжу. Мы условились, что ты будешь рассказывать о себе, а выходит наоборот — про меня выспрашиваешь. Обо мне больше ни слова.
— Жаль. Потому что ты для всех нас служишь примером.
— Лучше не нашли?
— Нет.
— Ну что ж, по крайней мере хоть откровенно.
— А почему бы мне не быть откровенным? Но только не обижайся. Представь, что я захмелел от пива.
— Можешь больше не пить, но правду-матку режь до конца. И забудь, что я твой директор.
— Мне нравится твое умение ловко лавировать, пробиваясь вверх. Ты безошибочно знал, когда надо выждать, когда и перед кем склониться, а перед кем встать во весь рост, когда сделать маленький, а когда широкий шаг, никогда не говорил больше, чем требовалось, но в нужный момент не отмалчивался…
Чем дальше он развивает свою мысль, тем сильнее начинают дрожать у меня руки. Я протягиваю их к стакану, и он падает на пол.
Юноша умолкает.
— Продолжай, продолжай, — говорю я с деланным спокойствием, но голос мой тоже предательски дрожит.
— Вот, собственно, и все, — заключает юноша; затем, после короткой паузы, заговорщически добавляет: — А еще мне нравится, что ты имеешь успех у женщин…
Под ногами у меня скрежещут осколки стекла, и во мне самом тоже что-то скрежещет.
— А Гергей? — тихо спрашиваю я.
— Не понимаю! — удивляется юноша. — При чем здесь он?
— Да просто так, а впрочем, почему бы и не вспомнить о нем. Интересно, какого ты мнения о Гергее?
— Как тебе сказать… — мнется он. — Откровенно говоря… Думается, что ему очень подходит его имя: Пали[2]. Этот человек может служить и отрицательным примером: занимал высокий пост, а теперь падает все ниже. — На мгновение у меня в глазах темнеет. — Знаешь, — продолжает он, — сейчас, заканчивая учебу, мы перебрали всех своих предшественников на заводе… Но могу ли я высказать всю правду? Ты не обидишься?
— Ну и к чему вы пришли?
— К весьма мрачным выводам. Нам придется годы трудиться в поте лица, прежде чем мы чего-нибудь достигнем. Жалованье тоже довольно долго будет скудным, а ведь нужно одеться и на развлечения тоже нужно, хорошо, если хватит на это. О женитьбе нечего и думать, разве только невеста подвернется с приданым или будет прилично зарабатывать, например косметичка, парикмахерша, официантка… — Он вздыхает. — Вот так придется прозябать лет до тридцати.
— И для тебя нет ничего важнее должности, жалованья? Нет у тебя ничего святого? Ничто не способно тебя воодушевить?
Тон у меня, как ни сдерживаюсь, несколько раздраженный. Он чувствует это. Молчит, наконец снова говорит, но уже, как в начале, осторожно, неуверенно: