Все это я рассказываю лишь потому, чтобы было понятно какого рода люди встречались на маленьких месторождениях алмазов и какого рода воспоминания остались у меня о них.
А сейчас я попал в город без пьяниц и дебоширов, без искателей приключений, без убийц и беглых преступников, где по улицам ходили студенты-медики, служащие банков и рабочие, оставившие свои стройки. И, в самом деле, этот огромный лагерь старателей производил достаточно своеобразное впечатление.
Но это не означало, что в Пауле не было привычных для Гайаны искателей приключений, нацистов и беглых заключенных. Такое большое месторождение, конечно же, привлекло и их внимание, но из-за присутствия полиции и армии, они предпочитали держаться в тени, вели себя скромно и не привлекали к себе внимания.
Некоторую часть времени, что я провел в Сан-Сальвадоре, я посвятил поискам другого моего товарища — «Катире» Себастьян и, в конце концов, наткнулся на одну проститутку, что знала его.
— Он остался там, ниже по течению, в Эль Мерей. Не захотел приезжать сюда. Сказал, что все это слишком «вяло» для него.
Зная «Катире» достаточно хорошо, это меня совсем не удивило. Хоть он и был одним из тех типов, кто появился на свет, чтобы бродить по нему до самой смерти, не имея постоянного угла для жизни и смотря на все скептически, остальные люди, особенно когда они собираются в каком-то месте в большом количестве, беспокоили и раздражали его очень сильно. Для него пятнадцать тысяч человек в Пауле было равносильно десяти миллионам в Нью-Йорке и трем миллионам в Мадриде.
Я так никогда и не выяснил ни где он родился, ни когда. Он мог быть испанцем, но его светлая шевелюра, за что его и прозвали «Катире», была слишком белокурой для испанца, а голубые глаза, что смотрели на все с отсутствующим выражением, слишком голубыми. На кастельяно он говорил без ошибок, но с небольшим креольским акцентом, что, без сомнения, был приобретен после многих лет, проведенных в Венесуэле, но и по-английски и по-французски он изъяснялся достаточно правильно, хотя так и не удалось выяснить, где он мог научиться.
Очевидно, что «Катире» — результат какой-то войны, и этого он никогда не отрицал и не скрывал, да это у него и не получилось бы, поскольку достаточно было взглянуть на него, и любые сомнения пропадали. Все его левое предплечье представляло из себя один большой шрам, и ему стоило определенного труда шевелить этой рукой, а когда погода менялась и ожидался дождь, то рука сильно болела. Однако, когда он начинал рассказывать про войну — о чем говорил крайне редко — никогда ничего не описывал конкретно, не указывал ни одной детали ни о фронте, где он был, ни о той стороне, на которой воевал. Говорил всегда уклончиво, а когда рассказывал какой-нибудь эпизод, то там были либо «наши», либо «другие», и никто не интересовался у него кто такие эти «наши» и кто были те, «другие».