* * *
Когда в разгаре был первый год Ливонской войны, у Алексея Адашева скончалась мать. То ли сказалась усталость, то ли чувство того, что сила его при дворе понемногу слабеет, то ли смерть последнего родителя подкосила, но после похорон, где держался Алексей чинно и мужественно, он почувствовал себя плохо, что-то тяготело в душе. Уже ночью Адашев сидел на краю перины в расстегнутом кафтане, опустив голову, Настасья присела рядом и аккуратно провела рукой по светлым кудрям мужа, в которых уже кое-где проступала седина. Алексей обернулся к ней и увидел во взгляде Настасьи нежность и любовь, так и не угасшие за все эти годы. И она простила его за все, хотя Алексей считал, что не заслуживает этого. Он уронил голову жене на колени и зарыдал, горестно и безутешно. Слезы лились и, казалось, не кончатся никогда.
– Ну что ты, родимый мой, что ты, – шептала Настасья, обнимая вздрагивающие плечи мужа, и сама плакала, то ли жалея его, то ли от искренности, коей не видела никогда по отношению к себе. И, не думая ни о чем, потянула его за собой на перину, задув свечу…
После того меж ними все было иначе. Поцелуи, смех, улыбки, страсть – оба ушли в эти чувства с головой…
Уже дневной свет проникал в горницу через маленькие окна, иконы светились золотом в темных углах. Они лежали, нежась, в постели, позабыв о внешнем мире. И теперь Алексею совсем не хотелось в Москву, где все пропитано жестокостью, ложью и алчностью. Лежа с Настасьей, целуя ее пахнущие полевыми цветами волосы, Алексей впервые понял, что такое семейное счастье.
– Сына тебе рожу, – обещала Настасья, лежа на груди мужа. Дети! Вот чего он хочет сейчас! Хочет отойти от дел, пусть Сильвестр и митрополит всем правят! Курбский тоже с ними, он волевой, решительный, смелый! Пусть! А ему охота, как отцу, нести скромную службу и жить в своем доме, в кругу родных.
– Однажды я передам все дела брату, Андрею Курбскому и приеду навсегда к тебе, – мечтательно сказал Адашев, глядя в потолок.
И уезжать не хотелось – тоскливо было! Накрапывал дождь, легкий туман стоял над травой, укрывая верхушки деревьев, словно белым полупрозрачным платком. Мефодий теперь оставался здесь за хозяина, все мужские обязанности ложились на него. Обняв Алексея на прощание, проговорил:
– Ты уж почаще заезжай, вижу, слюбились наконец! Глаза у нее горят, ух!
Настасья украдкой утирала слезы, и объятия ее были крепкими, жадными.
– Я скоро приеду! – обещал ей Алексей и после при всех столпившихся холопах поцеловал ее горячо-горячо. Бабы, умиляясь, закрывали детям глаза, мужики о чем-то с весельем переговаривались меж собой. Мефодий покраснел, улыбнулся и вдруг, заметив столько наблюдателей, сделался серьезным: