– Опротивела душе моей жизнь моя; предамся печали моей, – проговорил Иоанн, – чую, с детства около меня одни изменники! Алчные, корыстные, токмо о себе думают, как бы воспользоваться милостью моей в целях своих!
– Всем изменникам воздастся по заслугам, государь, – отвечал духовник, но царь будто его не слышал.
– Сначала мамку мою отравили. Теперь и Настю в могилу свели…Что ж, думают они, что я прощать их стану? Нет! Кончилось это время! Теперь не будет никому пощады! Всех их захлестнет огонь мести Господа, ибо не оставит он помазанника своего среди гиен голодных! Всех покарает моею рукой! Всех!
И следовало бы духовнику осадить царя после этих неправедных речей, следовало бы призвать его к смирению, добродетели, к мудрости – всему тому, чем должен обладать настоящий великий государь, но промолчал духовник Андрей. Иоанн поднял на него свои страшные глаза, красные от вина и бессонницы. Стало жутко духовнику от этого взгляда, холодный пот заструился по его спине, невольно сделал он шаг назад.
– Уходи, – сказал Иоанн, – молиться буду…
Духовник выскользнул в открытые двери, закрыл их за собой и вскоре услышал голос царя:
– Мудрый ангеле и светлый, просвети ми мрачную мою душу своим светлым пришествием, да во свете теку во след тебе…
* * *
Когда прибыл в Москву Мефодий, столица была оживлена пуще обычного. Слуга Адашева взглянул в ожидании объяснений на Корнилия, но и сам игумен был в недоумении. Тут же отправил он молодого служку узнать, с чем связано сие оживление.
А на площади тем временем уже достраивался помост – еще слышен был стук топоров и молотков. С неба сыпался мелкий снежок.
– Никак казнить кого-то собрались, – тихо проговорил Мефодий. Прибежавший служка доложил, что казнить будут воеводу-изменника Данилку Адашева и сына его, отрока Тарха. Говорят, мол, воеводу поймали на границе с татарами, уйти хотел, как только узнал об опале брата. Услышав это, Мефодий едва не сполз с седла.
– Смирение, сын мой, смирение! – услышал он голос игумена. – На все воля Божья.
– Не Божья это воля! – злостно проговорил Мефодий. – Государева!
А народ все гуще толпился у помоста. Уже поднялся палач с широким топором в руках. Проверив пальцем его остроту, палач со всей силы вонзил топор в плаху, и народ восторженно закричал. А Мефодий, не сводя взгляда с плахи, казалось, уже не думал ни о чем. Он даже не слышал возгласов, что горланила жаждущая крови чернь, не понимал, явно ли происходящее, или снится ему дурной сон.
– Мефодий! Ты ли это? – услышал он вдруг за спиной и обернулся. Это был Андрей Курбский. Вид воеводы был мрачен. Мефодий бросился к нему, другу Лешки Адашева.