«…а мы здесь в Смоленску с служилыми людьми, и со всеми православными крестьяне – обещались Господу Богу, и Пречистой Богородице, и угодникам Ее Меркурию, и Авраамию, и Офрему, и всем святым, что за Нее, Пречистую Богородицу, и за Государя и Великого князя Василия Ивановича всея Руси, за его крестное целование, и за ваши жоны, и дети, и за все православное крестьянство в дому у Пречистой Богородице помирать, и города не сдать, и литовскому королю не покориться».
«…живучи в городе в осаде сидеть, и на сторожу, на стену, и в слухи ходить, и государю царю не изменити, с города со стены не скинуться и с литовскими людьми не ссылаться, государю не изменять».
К декабрю 1609 года смоленскому командованию стало известно, что в городе существует группа заговорщиков, которая подбивает на бунт стрельцов и посадских, а также переправляет польскому королю сведения обо всех оборонных мероприятиях и вылазных планах.
Дьяк Никон Олексьевич сам возглавил тайный Сыскной приказ. Через месяц в смоленских тюрьмах находилось уже более сотни человек, из них десять дворян и четыре стрельца.
В пытошной избе справа и слева от вздыбленного тяжко коптили две масляные лампы. Пот и кровь смешивались с черной копотью, и черные ручьи текли по вывернутому телу несчастного. Кожа под плечами лопнула, заострилась, нацелилась рваными лепестками в бревенчатый потолок.
– Ну что, Курбат Никифоров, ты мне долго еще дуру валять будешь? – Никон сверкал прищуренным глазом из полумрака.
– Вот те истинный крест, батюшка, ничего боле не знаю. – Никифоров задыхался. Каждое слово давалось ему невероятными усилиями.
– А ты мне про истинный крест ужо помолчал бы. Ну…
– Токмо и слышал, батюшка, как Иван Тиринов в тюрьме говорил: «Нам-де и питие держать безвыимочно, и хто нас в тюрьму сажает, и тому-де и быть от нас без головы». Да Павел Якушко к полякам по веревке сшел со стены. А боле ничего не знаю.
– А про Ждана Воронова чё молчишь, паскудина? – Никон привстал.
– Про Ждана, истинный хрест, ничего не знаю.
– Ничего. – Олексьевич прихватил большим и указательным пальцами подбородок Курбата. – Ничего, говоришь, – повторил как бы про себя. – А ну дай ему трохи отдохнуть, – обратился уже к заплечнику.
Палач ослабил веревку и усадил Курбата на пол, привалив, словно куль, к стене.
– Давай ужо, Курбат Филиппыч, спокойно теперича потолкуем. – Какая-то шальная мысль проступила сквозь черты лица Никона.
– Обо всем скажу, только не калечь боле, отец Никон.
– Ну-ну. А чего Якушко знал, а чего нет?
– Знал, что орудия с восточной стены перебрасывать будем.