– Будем, говоришь. Ужо хорошо. Значит, сам не собирался скинуться.
– Да нет же, батюшка. – Никифоров сухими глазами посмотрел на глиняную плошку с водой.
Никон перехватил взгляд, криво усмехнулся:
– Напиться дам, коли еще крепче повспоминаешь…
– Поляки знают, где на стенах наймиты дежурят. Наймиты эти с двух сторон куплены.
– А ну, шибче сказывай, Курбат Филиппыч…
– Воды хоть глоток дай, за Христа ради. – Никифоров высохшим горлом попытался сглотнуть.
– Держи. – Никон протянул плошку. Дал выпить ровно три глотка, отдернул плошку с водой и снова вопросительно посмотрел.
– Дворник Зимка уже которую ночь дома спит. Его десятский Иван Кравцов отпускает, берет за это четыре деньги. Офонька Сусельник нанимает за себя в караул человека Дедевшина Федьку Иванова. И это все происходит близ Копытецкой. Слышал я, как они иной раз промеж собой говорят, дескать, у поляков сил немного, поэтому будут они атаковать по ширине в триста шагов.
– А потому и люди им свои нужны в этом месте?
– Так, отец Никон. Так. Только я присягу не предавал. Меня-то за почто мучишь?!
– А в боли человек до того открыт, Курбат, да понятлив, что и вопросов лишних не надобно. Но ты мне для одного дельца нужен.
Курбата Никифорова заплечники – они же в то время были и неплохими медиками – привели в чувство, вправили суставы, помыли, зашили раны и дали поспать аж десять часов. Мало, конечно. Но большего времени у Никона не было. В голове дьяка вновь зрел искрометный план.
– Ну, живой?! – спросил Олексьевич, размашисто входя в тюремную камору.
– Твоими молитвами, отец Никон. – Курбат вяло улыбнулся.
– Ну тогда слушай. – Никон наклонился и стал быстро шептать что-то на ухо Никифорову.
Тот в ответ быстро кивал головой, выпучив налитые кровью глаза.
– Все понял? – спросил дьяк.
– Все, батюшка.
– Ну коли выполнишь, то и будет тебе прощение. А покуда ступай с Богом.
Курбат вышел на двор. Стояла глубокая, как стрелецкий запой, ночь. На стене блеснуло жало рогатины, послышались удаляющиеся тяжелые шаги. За спиной чернела пасть городской темницы. И ему захотелось обратно туда, где кусок гнилой соломы вместо постели и деревянная миска тухлой воды на полу. Там хоть и невыносимо, но еще невыносимее и страшнее казалось для Курбата то задание, которое приказал выполнить Никон Олексьевич.
Он сделал несколько шагов к стене. Из темноты вырос человек, молча протянул чистое платье. Курбат переоделся. Засунул толстый свиток в подорожную суму и вскочил на лошадь. Воротные петли протяжно скрипнули – и в распахнувшемся проеме показалось качающееся, осеннее небо. И было то небо чужим и враждебным, потому как отражало оно языки польских костров.