– Возможно, я более толстокожий – мне удалось выпасть часа на три. Но потом как рукой сняло… Давненько не было слышно воя. Даже скучно становится!
– Сплюньте, Якуб.
– А мне показалось, Друджи, что вы тоже скучаете.
– Якуб, а почему вы перестали носить маску? Говорят, в войнах со шведами вы ее не снимали, даже когда ложились спать. Никто не видел вашего лица.
– Однажды я понял, что палач – это не самое ужасное, что есть в этом мире. Это просто работа, которую далеко не каждый способен выполнить. Поэтому открыл лицо. И все увидели, что я такой же обычный человек, с полученными на войне шрамами.
– А что для вас самое ужасное?
– А зачем мы здесь?
– Они, – Сосновский мотнул головой в сторону Смоленска, – ведь, можно сказать, наполовину язычники. Подтверждений тому бесчисленное множество. Вполне логично, если передовые взгляды берут верх над животной дремучестью.
– Вы их презираете? – Палач криво улыбнулся.
– Не то чтобы… Но считаю, что самостоятельно они собой управлять не могут.
– Склонять к добру не менее ужасно, чем потакать злу. Я давно понял, что не существует ни того, ни другого.
– Вот как?
– Однажды я наблюдал, как один палач вырезает коленные чашечки у пленных. Мне едва тогда стукнуло девятнадцать. Я наблюдал за мучениями и, странное дело, хотел оказаться в их шкуре.
– Пресвятая Дева Мария! – Сосновский побледнел так, что в палатке стало светлее.
– О, вы не знаете, что может сделать одна голодная крыса с лицом человека, если натереть его жиром!
– Я ничуть не сомневаюсь в вашей опытности.
– И вот я обратился к тому палачу с просьбой, чтобы он подверг меня мучениям. – Мцена усмехнулся. – Мы договорились, что пытки не должны привести к окончательному уродству. Для чего я это сделал? Да просто на себе хотел испытать пределы человеческого терпения. И вот к какому выводу я пришел: удивительно, человек привыкает к физической боли так же, как он привыкает к голоду. Нужно только потерпеть первые полчаса. Но в том-то и заключается вся соль: чем выше искусство палача, тем дольше пытуемый не может привыкнуть. Это ерунда, что к боли нельзя привыкнуть. Еще как можно! Но при условии – если меняется разум. То есть человек становится безумным. Бывали такие случаи, когда безумцы сами приходили к нам и, как милостыню, выпрашивали боль. Они уже не могли без нее. Те, кто не мог прийти самостоятельно, приползали. Они были похожи на трясущихся пьяниц возле кабака, жалобно выпрашивающих глотка спасительного алкоголя.
– Господи, Мцена!
– Через пару лет обучения я узнал все о человеческом теле. Я могу пытать медленно, доводя человека до безумства, а могу только показать инструменты – и этого будет достаточно. Я умею причинять боль и лечить боль. Я умею менять местами лицо с затылком. Мои знания бесценны, пан Сосновский. И теперь я готов поделиться этими знаниями с варварами. А ведь знания – это всегда свет! А значит, я несу в мир добро! Что вы на это скажете?