Хмельницкий сдвинул брови.
— Почему я должен верить тебе, Яков? Может быть, ты по злому умыслу наговариваешь на брата?
— Клянусь Господом Богом моим! Это не так. Я не хочу умереть от руки твоих казаков за проделки моего брата. До сих пор не знаю, где прятался его человек, но он слово в слово передал твои разговоры с его милостью паном Оссолинским.
— Уж не адъютант ли канцлера продал свои уши за мошну Захарии?! — осенило Хмельницкого.
— Не знаю! Ничего не знаю! Убьете меня — убьете невинного.
— Никто тебя не тронет, Яков! — сказал Хмельницкий. — Спи спокойно по ночам. А чтоб совсем очиститься передо мной, пришли… через месяц на Сечь обоз с хлебом.
— Да хоть через неделю!
— Через месяц, Яков! Ровно через месяц.
Хозяин корчмы ушел повеселевшим, а Богдан призадумался.
С побегом откладывать было нельзя, но и ставить под удар Кричевского не годится.
Бражничанье по случаю освобождения из тюрьмы Хмельницкий затеял в своем доме, пригласив только двух гостей: пана Кричевского и пана Барабаша.
— Ради товарищей своих всю казну пущу по ветру! — шумел Богдан, пил с полковниками на равных, да видно, хмель Хмельницкому был свояк и оба они знали, что делали.
— Жил в Варшаве монашек один, в кости был тонок, а пил, как вол, — вспомнил Богдан историю, рассказанную Гунцелем…
— Хе! Нашел питоков! — возмутился полковник Барабаш. — Ляхи у него пить умеют! Да есть ли такой лях, который устоял бы в питье против истинного казака? Есть у тебя кулявка?
— А знаешь, будто бы есть! — вспомнил Богдан и, для отвода глаз покопавшись, принес полуторалитровую рюмку без ножки.
— Наливай!
Налил.
— До краев!
Добавил.
Барабаш взял кулявку обеими руками, выхлебал.
— Вот она, казацкая удаль! — сел, фыркнул, потянулся рукой к огурцу, но руку не донес, навалился грудью на стол, обмяк.
— Я тоже отдохну, — сказал пан Кричевский, растягиваясь на лавке. — А ты, кум, крепок. Столько пили, а все стоишь…
— Стою, — сказал Богдан, обшаривая спящего Барабаша.
Достал платок, взял его шапку, вышел в сени. С ларя соскочил Тимош.
— Держи! — передал Богдан сыну шапку и платок черкасского полковника. — Жене его покажешь. Пусть оба привилея тебе передаст. Заартачится — бери силой. Коня не жалей. Жду тебя на рассвете. Помогай тебе Господь, сынку!
Тимош спрятал на груди платок и шапку, потрогал пистоли на поясе. Вышел из дому, прыгнул в седло и поскакал. Копыта у лошади были обернуты тряпками.
10
Осенняя ночь, как яма. Тимош пришпоривал коня, но узду отпустил — глаза выколи.
В воздухе блуждали одинокие снежинки, холод бодрил, и хлопец без робости косился на придорожные косматые ветлы — обиталища ведьм. Шел бы вчера из Чигирина в Суботов с гулянки парубков, натерпелся бы страху: голые ветлы стучат ветками, словно костяки дерутся, — а нынче не до ведьм, не до пустых страхов.