— Этого довольно будет, — остановил парубков Максим Кривонос, поглядел на крест. — Хоть и латинский, а снять бы его надо.
— Дозвольте мне, панове казаки! — выступил вперед Карых.
— С Богом!
Карых на глазах всего Чигирина, щеголяя смелостью, карабкался на шпиль костела. Шпиль был высок, но зодчий словно бы позаботился о будущем храбреце — украсил шпиль фальшивыми домиками. Они, как ступени, вели к кресту и к небу.
На крыше последнего домика Карых снял с пояса веревку, кинул петлю на крест, захлестнул.
Рисуясь, стал на самом краю островерхой крыши лепного домика и, подняв руку козырьком, оглядел дали. И увидал, как по зеленой степи вьется веселая лента казачьего войска.
— Хмельницкий идет! — крикнул Карых, подпрыгнул, ухватился за веревку и лихо съехал по ней на землю.
— Грохнем во славу казацкого войска! — сказал Кривонос.
Сорвали крест. Он упал, зарывшись в землю.
Гетман был уже на околице, когда глухой грозный рык колыхнул землю, и на глазах островерхий нарядный шпиль костела приподнялся к небу и тотчас рухнул в клубы черно-красного дыма и крошева.
Хмельницкий бровью не повел.
Направил коня к своему дому.
Снял белый плащ, шапку, вошел в горницу. Посмотрел в передний угол. Икона Богоматери, принесенная в дом покойницей-женой Анной, висела косо. Какой-то не больно ретивый католик махнул по святыням схизматика то ли саблей, то ли пикой.
Богдан встал на лавку, поправил икону, поднял с угольника и повесил упавшие маленькие иконки святых.
— Ну, здравствуй, Анна, — сказал тихонько, для себя и для нее, — вот, вернулся. Гетман я теперь у тебя. За Тимоша не серчай. Такая наша доля мужская — собой рисковать.
Дверь распахнулась.
— Заходи, Иван Выговский. Садись. Был Ян — стал Иван.
Широкое простодушное лицо Выговского осунулось, глаза смотрели жестко, с вызовом. Хмельницкий углядел этот ледяной блеск и, садясь напротив пленника, улыбнулся смущенно.
— В своем доме, а угостить нечем.
Выговский глухо покашлял, посмотрел Хмельницкому в глаза.
— Человек себе на уме в столь смутное время предпочел бы плен у татар вольной службе восставшему войску. Но я просился и прошусь в это войско, в твое войско, гетман. Я — украинец и должен испить чашу судьбы своего народа, какая бы она ни была, горькая или сладкая.
— Так ты дурной? — спросил Богдан серьезно.
— Как дурной? — удивился Выговский.
— Ты сам говоришь, человек себе на уме к Хмельницкому не пойдет! Или деваться некуда, ведь я тебя на лошадь выменял…
Выговский покраснел и засмеялся вдруг. Так просто и весело засмеялся, что и Богдан хохотнул.
— Перемудрил? — хлопнул он Выговского по плечу, расходясь в смехе.