Мальчик наблюдал, как друг его пишет картину на окне собственной квартиры. Друг самозабвенно выстраивал мазок за мазком, пользуясь при этом только черной краской, и в конце концов закрасил стекла целиком. А затем тонкими полосками бумаги заклеил их крест-накрест. "Совесть" - такое слово одолело почему-то разум мальчика, когда ушло видение. Он четко помнил, что в прошлой жизни друг свободное от развлечений время посвящал практической реализации "люмпен-культуры", общепризнанно считаясь художником. Естественно, свободным. И, кстати, с гордостью носил кличку: "Люмп". Впрочем, каждый в этом мире имел какую-нибудь кличку, не правда ли? Означенная "люмпен-культура" держалась на двух постулатах. Первое: внутренний мир - это вранье, его выдумали немощные старцы, а главное в человеке - внешнее, и все мысли, все поступки, все способы самовыражения человек подчиняет исключительно внешнему. Второе: только то, что запрещено, имеет хоть какой-то смысл, поскольку запретить - значит признать, запрещенное - значит идеально честное, а все остальное - либо сытость, либо ложь, либо лживая сытость, здесь-там-и-повсюду. Таковы были убеждения друга.
А что для меня было главным? - тщетно спрашивал себя узник. - Каковы мои убеждения?
Еще он видел, как друг прямо на улице избивал свою бабушку. Это был зверский спектакль! Стоял чудесный погожий день, и пацифистская бляха на куртке внука ярко блестела, отражая солнечный свет. Веселый зайчик, испускаемый бляхой, постоянно попадал мальчику в глаза, слепил, мешал смотреть, однако в целом происходящее было более чем ясно. А когда кулаки у миролюбца устали, и началась разминка ног, когда назойливое мельтешение нагрудного знака не могло уже скрывать жесточайших подробностей, мальчик зажмурился. И видение растаяло. Осталось лишь слово - "Правда".
А я... - он с ужасом рылся в памяти. - Неужели я тоже "пацифист"?
Еда, которую находил узник каждое утро, давно перестала его интересовать - точно так же, как загадки Кельи или непрерывная смена дней. Он, конечно, съедал ее, но вкусовые достоинства не вызывали больше эмоционального подъема. Вообще, с едой происходили забавные метаморфозы. Сначала узник почти шиковал, питался, можно сказать, по высшему разряду только деликатесами, но как-то незаметно рацион посуровел, а в конце концов стал и вовсе аскетичным. Теперь узник завтракал, обедал и ужинал хлебом с маслом и был вполне доволен. Вполне.
Он открывал Книгу. Ежечасно. Он только тем и занимался, что открывал ее - страница за страницей - вся его жизнь в Келье состояла из этого простого действия. Он обретал постепенно способность чувствовать собранные в Книге истины, ему нравилась их неизведанная раньше сладость. Он убеждался, видел собственными глазами, что нет более универсального руководства к жизни, чем банальные прописные истины. И тот, кто утверждает, будто всосал их с молоком матери, кто отмахивается от них слабенькими руками, тот неправ, неправ, неправ!