— Так это было запланированное мероприятие? — задумчиво, скорее сам себе проговорил Оборотень.
— Конечно. А ты думал, случайность? А как тебя туда занесло?
Оборотень понял, что сболтнул лишнего. Ему совсем не хотелось рассказывать о том, как он не поехал в отряд только потому, что решил трахнуть Лену. И тут еще более едкая мысль кольнула сознание. Он точно решил не продолжать эту тему, потому что побоялся услышать, что на этот же крючок цепляют всех. Ну, или многих. Надо было выкручиваться.
— Командир, она проверяла меня своими штучками.
— Естественно. Для этого тебя и привезли. Про отряд что спрашивала?
«Кажется, получилось!» — сбрасывая напряжение вдохнул и выдохнул Оборотень. Все остальное, даже о каком-то непонятном предупреждении о скорых проблемах, можно было рассказывать Старшему. По сравнению с ночью секса вместо установленной в отряде строжайшей дисциплины это было «забавной сказкой». Даже лучше было рассказать. Надо было рассказать! Потому что если что-то грозит Оборотню, то это зацепит и отряд. Командир должен знать. Предупрежден — значит, вооружен.
Но тут он понял, что запутался, и сразу стал винить себя, что он плохой солдат. Почему у него не получается просто делать дело, без анализа, без личной вовлеченности? Какого лешего ему надо обязательно понять свое отношение ко всей этой мешанине? Узнать свое место в этой игре?
Любые отношения Оборотню осточертели уже давно. Еще в детском доме он твердо решил, что больше не допустит никаких личных переживаний по поводу любых ситуаций. Насладиться — да. Но носить в себе и беспокоиться, думать, как кому-то выкрутиться, — нет. Ему нет никакого дела до тех, кто влип, потому что, как любит повторять Старший, жертва, как правило, всегда сама виновата. Пусть сама и выпутывается! Его дело простое — любой узел можно разрубить. Просто разрубить. Раз! Нету. Распутывать — это значит висеть в этих нитях, значит быть марионеткой, значит поддаваться манипуляциям. А ему очень не нравится, когда им пытаются манипулировать! Ему не нравится вся эта светская возня. Именно поэтому он ушел в отряд, в закрытый отряд, где минимум начальства, где минимум интриг на начальственном уровне, где приказы — это приказы, которые нужно выполнять.
Если бы сейчас было лето, Оборотень отправился бы прямой наводкой в Измайловский парк, купил бы пачку билетов на колесо обозрения и ездил бы круг за кругом, пока в голове не разойдутся все тучи, пока не наступит полная ясность, полный покой в его самоощущении.
Эта его привычка была родом из его детдомовского отрочества. Тогда он, еще для всех Стасик Шершнев, как ни пытался, никак не мог перевоспитать своего друга Сашку Муркина, чтобы тот меньше нарывался на унижения в их детдомовском зверинце. Теоретически Сашка все понимал, правильно повторял, как нужно действовать в той или иной ситуации. Но в реальной жизни в каждой следующей возникшей ситуации его доброта снова и снова брала верх, дразня ребят и особенно девчонок, как красная тряпка быка. Сашка, в общем-то, говорил, что не обижается на них, что понимает и, может, сам бы поступал так же, будь у него другой характер, но говорил он это, как правило, захлебываясь ручьями слез. Его доброта воспринималась как малодушие и провоцировала ребят на оскорбления. Они не боялись Мурки и на всю катушку безнаказанно разминались на нем в своей детской первобытной жестокости. Если рядом был Стасик, они Сашку не трогали, потому что все знали, что у Стаса есть старший брат Митяй. Но если Мурка попадался где-то один, то выходил из окружения мокрый от слез.