— Она пахла тобой почти год. Потом перестала, — пожимает плечами, кладёт футболку на место и равнодушно выходит из комнаты.
Я слушаю её удаляющиеся глухие шаги по деревянной лестнице, и сжимаю в руках собственное лицо.
Почему мне так больно?
Я же говорил! Во что бы мы ни играли, она всегда выигрывает.
Через время спускаюсь вслед за ней на своих здоровых ногах. Ева занята, сосредоточена на приготовлении завтрака, поэтому не видит моих передвижений. А я даже некоторое время стою, как вкопанный, жду, что она обернётся и увидит меня.
Но она не оборачивается.
«Почему до неё никак не дойдёт, что на парализованные ноги нельзя опираться?» — всё чаще и чаще задаю себе этот вопрос.
И начинаю наглеть — повторять снова и снова. Заниматься по ночам спортом, на ногах передвигаться по кухне и смешивать себе ночные горячительные коктейли.
Однажды Ева ловит меня с поличным и, не заметив того, что я сижу на барном стуле, а поблизости нет коляски, делает робкое замечание о том, что мне не стоит пить.
С этого момента она обеспокоена моей «душевной болью», и моя миссия получает неожиданный сдвиг с мёртвой точки: следующей дождливой ночью под предлогом боязни грозы она впервые залезает в мою постель сама.
Уткнувшись носом мне в грудь, которая на этот раз не в футболке, долго и почти беззвучно плачет. Я глажу её спину, обнимаю обеими руками, прижимаю к себе и вместо «не бойся грозы, это же совсем не страшно» раз за разом повторяю ей:
— Всё пройдёт! Нет ничего такого, чего мы не смогли бы с тобой пережить!
Дождь затихает, а вместе с ним и моя Ева. Она спит, и её размеренное дыхание — единственное, что имеет для меня какое-нибудь значение.
А утром, едва открыв глаза, я получаю взгляд: осознанный, настоящий, как тогда на кухне, почти месяц назад, но теперь она его не отводит, а смотрит долго и без страха.
Я хочу улыбнуться и поздороваться с ней, но не могу — рот сковало спазмом, а в голове вырастает вопрос: кто из нас двоих душевно болен?
Когда её взгляд медленно сползает на мои губы, я чувствую, как учащается собственное сердцебиение: кажется, один только поцелуй в это мгновение имел бы для меня большее значение, чем вся моя жизнь. Но Ева не целует, она неспешно, словно делая первое своё открытие, обводит мои губы, едва касаясь их кончиками своих пальцев. И это прикосновение даёт мне даже больше, чем сам поцелуй: она узнаёт меня. Вспоминает или открывает заново — не важно, главное, теперь Ева видит меня!
А я лежу, боясь пошевелиться и даже дышать, млея и одновременно позволяя исследовать себя её мягким и тёплым пальцам: губы, брови, веки, скулы, волосы, шея. Когда они добираются до ключиц, я теряю контроль — загребаю руками так давно уже нужное мне тело, сгорая от желания целовать каждый его микрон, боготворить, вымаливать прощение и миллионы раз повторять, что больше никогда не обижу, не брошу, не позволю ни одной живой душе причинить вред…