Голос обладал гораздо большим количеством свойств и оттенков, чем обычные, «внешние» голоса, — и часть этих свойств даже не имела названия. Анна просто почувствовала их. Например, она с совершенной уверенностью поняла, что голос принадлежит дряхлой, наглой, злобной, циничной, капризной и умной стерве. Но тогда где была сама стерва?
Раздалось хихиканье. Как будто кому-то показался забавным ее и впрямь смехотворный анализ. А затем чужой голос проскрипел: «Ну что, давай знакомиться?»
И снова был коридор, и странный свет, бегущий без сопровождения теней, и усиливающееся подозрение, что, несмотря на дядины уверения, все происходит во сне, у которого есть только одно отличие от обычного кошмара — спасительное пробуждение никак не наступает. Между тем Малютка ощущал вполне реальную усталость и все медленнее переставлял ноги. Дядю Эдгара это раздражало еще сильнее, чем раньше. Похоже, он почувствовал себя хозяином положения, а может быть, и чего-то большего.
Эдди был слишком измотан его «уроками», болью и беготней, чтобы сопротивляться неизбежному. Он хотел лишь одного: чтобы его оставили в покое. Он затосковал по теплу, маминому запаху и ее объятиям. Как понимал Эдгар, но ни в коем случае не Малютка, раздвоенное сознание грозило скорым отключением… если только дядя насильно не удержит его в сумеречной зоне.
Подыхать в туннеле, видимо, не входило в дядины планы, и дальнейшее превратилось для Малютки во что-то еще менее ясное, чем высокотемпературный бред. Мелькали ядовитые пятна бессвязных слов; звенящим лаем врывалась в уши темнота; зловеще пахли миражи; время разлеталось облачками потревоженной пыли… Какие-то темные личности проскальзывали сквозь Малютку, будто пересекали опустевшую комнату, а двери им, без сомнения, открывал дядя. Он же, впрочем, и закрывал. О содержании «переговоров» Эдди, само собой, не имел ни малейшего понятия. Он необъяснимым образом оказывался в разных местах — поочередно, а иногда и одновременно — и под конец всей этой карусели очутился в полутемном помещении, где тускло горела масляная лампа. Стены были то ли фиолетовыми, то ли лиловыми, а количество углов постоянно менялось.
Что-то подсказывало Малютке (может, инстинкт, а может, чужая память), что здесь чем-то торгуют, только товар этот весьма специфического свойства. Во всяком случае, вокруг было мало того, что можно потрогать руками, и еще меньше того, что можно унести с собой. Вопрос, чем дядя собирается расплачиваться, заслуживал отдельного рассмотрения (все-таки Малютка был дитя века супермаркетов и кредиток, а в кармане у него не было ничего похожего на средства оплаты), но потом как-то вдруг выяснилось, что дядя уже за все заплатил — причем очень давно, не при Малюткиной жизни.