, то есть такой, что для них жизненно важно никогда не вступать с ней в контакт. Видите, я по-прежнему не идеализирую: ибо та глубоко народная особенность, которую я только что упомянул, это для человеческого сообщества, осознающего себя и живущего как «народ», — единственное средство сохранять дистанцию, тщательно следя за тем, чтобы не быть ни у кого в долгу. Когда подобное отношение до такой степени формирует людей, что становится их спонтанным поведением, тогда они суть поистине «люди из народа» — которые, держась в стороне, отличают себя от «других», от тех, что осуществляют над ними любые формы господства. Вот одна из вещей, которые мне довелось видеть в России: какую крестьянство, народ, имеет особенную манеру соблюдать дистанцию — или, еще точнее: совершенно типичную манеру занимать пространство.
Во время наших прогулок (например, вдоль Яузы, когда мы ходили посмотреть на старинный акведук, построенный при Екатерине II) Владимир Вениаминович по меньшей мере трижды почти наставительно повторил фразу, выводы из которой он, несомненно, предоставил сделать нам самим: «В России земля не принадлежит никому». Вот еще одно высказывание, смысл которого постижим не иначе как метафизически. Но метафизика отнюдь не составляет абстрактную, отдельную от обыденной жизни, область. Напротив, то, что земля в России не принадлежит никому, с самого начала и формирует такое отношение к пространству, о котором я только что говорил.
С первых минут нашего пребывания в Москве нам было хорошо видно, что пространство здесь не то, которое знаем мы у себя в Европе. Что никоим образом не означает, спешу заметить, будто Россия предстала мне страной неевропейской. Это пространство отличается и от пространства Нового Света, пространства американского — хотя многими аспектами они напоминают друг друга, если поверхностно сопоставить себя с их «безмерностью», не замечая, как резко различает их отношение к этой безмерности.
Подлетая к Москве с севера, со стороны более плоской равнины, мы не видели всего городского ансамбля. Никаких явных разрывов между застройкой периферии и города в собственном смысле. Так можно ехать долгие километры в однообразном городском пейзаже, в котором привлекает внимание только одно: отсутствие плотной застройки. Но как только мы приближаемся к центру и становится видна столь характерная для Москвы холмистость, тогда то, что обуславливает это отсутствие плотности, бросается в глаза как особенность пространства, которую я пытаюсь наметить: центр Москвы от Кремля до так называемого Садового кольца построен на системе холмов, окаймляющих левый берег Москвы-реки. Нигде, далее в центре, пространство не бывает продолжительно сплошным; оно постоянно прерывается тем, что я готов назвать широкими просветами, самый красноречивый пример которых — это многочисленные и разнообразные участки пустой земли всего в нескольких десятках метров от Кремля, где посажены лишь скудные кустарники.