Если сравнить Кремль с садом Тюильри (оба занимают почти равную площадь, с той разницей, что Кремль представляет собой почти равносторонний треугольник, а Тюильри — прямоугольник, чья длина намного больше ширины)>86, различие пространства бросается в глаза. Если в Париже заполненное пространство и пустое пространство разделяются, скажем так, геометрически, исключая друг друга, то в Москве они постоянно переплетаются друг с другом, и всё загадочнее по ходу и по мере того, как мы осознаём эту загадочность. Между границами Луврского дворца и площадью Согласия расстояние в метрах больше, чем между любыми оконечностями Кремля. Однако если находиться внутри Кремля, впечатление от расстояний несравненно сильнее. Может быть, потому, что он заключает в себе много построек? В самом деле, здесь насчитываешь по меньшей мере четыре дворца и шесть церквей, в том числе три собора. Однако самое удивительное, что все эти здания кажутся разбросанными посреди пустого пространства, отчего возникает мощное чувство необъятности.
Но, конечно, лучше всего приблизиться к своеобразному структурированию царящего здесь пространства можно, посещая церкви. Эти церкви, даже называясь соборами, не имеют тех размеров, которые мы связываем с таким названием. Еще больше уменьшает внутренние размеры иконостас, поскольку его врата обычно закрыты. Но при этом даже самая небольшая из церквей, Благовещенский собор, со своим крыльцом, ведущим в галерею, обходящую по периметру литургическое помещение, производит такое впечатление, будто пространство здесь необычайно велико. Или это от обилия фресок, икон, канделябров, украшений? Или же, напротив, от удивительного вертикального взлета над этим изобилием, играющего практически роль «световой пушки» (идеи, столь дорогой великому Лe Корбюзье), во всяком случае с неменьшей энергией, но в прямо противоположном направлении? Или еще от роскоши пола, мощенного яшмовой плиткой неравной величины, со всеми оттенками цветов, от карминового до пурпурного? Ответ найдется скорее, если воспринимать все эти компоненты не по отдельности, но исходя из того целого, которое создают они совместно и неотъемлемыми частями которого изначально являются.
Непростая задача — добиться того, чтобы видеть все элементы, исходя из сердцевины их единства, когда речь идет о таком законченном произведении искусства, как собор, о котором я сейчас говорил. В самом деле, все напряжения достигают здесь предела с той силой и совершенством замысла, что невольно оставляют нас в каком-то оцепенении, противящемся столь нужной в этот момент проницательности взгляда.