Вдруг пошел по фабрике слух: приехал молодой хозяин фабрику на свой лад переделывать. Штрафы отменяются, старых продавцов из фабричных лавок — долой: проворовались; старых директоров фабрик и мастеров-шкуродеров — долой. Кто по совести работает, тому и платить будут как положено, по совести. Сколько выработаешь, столько и получишь.
Слухи ползли, а Савву Тимофеевича что-то никто ни разу не встретил, и в доме хозяйском огней как будто не прибавилось.
А между тем слухи были не совсем ложны.
Савва Тимофеевич жил в эти дни на загородной даче, километрах в двадцати от Орехова, на Клязьме.
В конце июля выпали сильные, с грозами дожди, и теперь в сосновых борах, распирая землю крепкими, хрустящими шапками, выбирались к свету в великодушном множестве белые грибы.
Савва не показывался на фабрике. Фабричный инспектор Владимирского округа доктор Песков где-то подзадержался, и Савва ничуть об этом не горевал. Отшельничать ему позволили только одни сутки, а на вторые прибыло общество. Директор правления Никольской мануфактуры Михаил Иванович Дианов с женой и двумя хорошенькими дочками, Анастасией и Варей.
* * *
Катались на лодке по Клязьме.
Белый песок дикого пляжа под луною мерцал и светился. Сосновые боры, неподвижные, черные, когда река поворачивала вдруг, тоже мерцали.
— Как луч на броне! — сказала тихо Варя. — Вы поглядите, бор — это словно воинство, поднявшееся в полночь из-под земли.
— До полночи еще два часа, — улыбнулся Савва.
— Ах, как вы не понимаете! При чем тут часы? Это — образ! Вы, наверное, не любите и не понимаете стихов.
— Отчего же? «…У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том»!..
— Оставьте! Не смейтесь! Как вам не стыдно! — вскричала, рассердившись, Варя.
— А я не смеюсь. Я люблю это: «У лукоморья дуб зеленый…»
— Любите на здоровье.
— Господи, давайте помолчим! — попросила жалобно Анастасия.
Помолчали.
— Нет, я не могу! — воскликнула Варя. — Я не могу молчать! Такая луна — и без поэзии!
Я поклоны творю пред иконою
И не слышу, как сладко поют
Соловьи за решеткой оконною,
В том саду, где жасмины цветут…
Но когда, после долгого бдения,
Я на одр мой ложусь, на меня,
Сладострастием вея, видения
Прошлой жизни встают ярче дня.
Вот вам! Вот! И вы, конечно, не знаете, перу какого поэта принадлежат эти удивительные строки.
Савва медленно развернул лодку, поглядывая то на серебряный хвост за кормою, то на сердитую Варю.
— Ладно, — сказал он, — чтобы заслужить вашу милость, я тоже прочитаю стихи.
Голос у него был с хрипотцой, прочитал он не громко, но вкладывая в слова стихов весь тот сумбур, которым гудела его круглая, крепкая голова, и потому стихи прозвучали странно, до того странно, что обе девицы всполошились.