Деревянный шарик на веревочке щелкал по деревянному бруску — колотушка.
— Вставай, Петя!
Анисимыч вскочил, не открывая глаз, ощупью нашел на столе кружку с холодным вчерашним чаем. Все так же на ощупь, молча, покряхтывая, оделся.
— Лука спит?
— Спит.
— Ладно, не буди!
Накинул ватный зипун, шапчонку с торчащим, как у бобика, ухом, надвинул по самые брови. Сладко потянулся в дверях, зевнул.
Сазоновна была уже готова.
— Ты погоди! Посиди дома. Придешь к смене. А я погляжу там…
Легонько нажал плечом на дверь.
Сазоновна подняла руку, чтобы благословить мужа крестом, а он уже по коридору: топ-топ-топ… Как ежик.
Только вышел из казармы, окликнули:
— Анисимыч!
Гаврила Чирьев.
— Ты чего?
— О вашей сходке Дианову сказали. Он приказал чернорабочих к фабрикам поставить. Поберегись, Петр. Я пошел. Прости. Как бы не увидали.
Убежал.
То ли известие не обрадовало, то ли мороз за шиворот забрался, поежился Анисимыч, сдвинул шапку с левой брови на правую, поглядел туда-сюда: идут люди на фабрику. Пять часов утра.
«Ладно!» — сам себе сказал и, разгоняя кровь, засеменил к фабрике бочком, постукивая нога об ногу, похлопывая по бокам руками.
Близко к фабрике не подошел. В стороне встал.
В дверях — сторожа, у кого дубина, у кого ломик, а у некоторых оглобли.
Задерживаться рабочим не позволяют. Как кто встанет — срываются, как борзые, и сразу драться.
Возле корпуса прядильщиков метался Тимофей Яковлев.
— Стой, ребята! Праздник ведь!
— Праздник-то праздник, — отвечали ему согласно, мешкали, ругались, но все равно шли в свой прядильный корпус.
«Ладно», — сказал себе Моисеенко и подбежал ближе к дверям, чтоб его видели рабочие.
К нему тотчас стали подходить. Набралось человек десять.