— Печенеги не решатся напасть на Киев — не те времена! Теперь крепче нас нет государства.
— Я не люблю рябчиков — смолисты на вкус, я люблю моченые яблоки.
— Русский ни с мечом, ни с калачом не шутит.
— Городки ставить? Нет! Пусть рубят их новгородцы со своим Ярославом Хромцом. Они мастера! Наше оружие не топор, а меч!
— В той святой Софии столько золота — дух занимает! Свечи будто плавают… Пестрым-пестро. Всякий мрак из души выходит… А за престолом золотой крест в два человеческих роста, и под ним блюдо, что Ольга-княгиня подарила кесарю.
— Хрычовка ты! Колдунья! — шипела пожилая боярыня, обмахиваясь куньим хвостом. — Пес у меня на подворье есть, его и возьми в зятья.
— Чтоб тебя вывернуло и вихрем понесло! — отвечала ей шепотом женщина в лиловом аксамитовом платье, с головой, оплетенной шелковыми шнурами. — Старая пузырница!
— У нас в Галиче по мосткам постилы положены, подвалы проветриваются, а хлеб пекут — вытирают печи сосновой мочалкой, — хвастался недавно прибывший ко двору витязь.
— Слыхали, какие вести привез гонец из Чернигова? Хакан Калин бежал от Чернигова. Гнал его безвестный Муромец.
— Муромский воевода?
— Нет. Какое там! Бродяга бездомный, каких много теперь. Да вот он сидит в конце стола!
Несколько голов повернулись в сторону Ильи, кое-кто вытянул шею, кое-кто привстал, любопытствуя. Беззастенчиво разглядывали Илейку и насмешливо фыркали. Потом продолжали разговор:
— А он не дурен собой!
— Навозом несет за версту!
— Как удалось собрать ему войско? Куда смотрит князь? Этак ежели каждый бродяжка придет со своим войском, что получится? Что будет, я вас спрашиваю?
— Конец боярству придет, и только! — ответил витязь и захохотал, подмигивая Илейке.
— Как бы не так! — вскипятился один. — Боярство не сломишь. Мы крепко к земле приросли, а ты придержи язык. Давно за тобой нелестное примечаю…
— И князь примечает, — не задумываясь, бросил витязь, — потому и сажает на край стола, чтобы не слышать меня… Среди вас сажает, — добавил он и захохотал, довольный.
«Кто он?.. Кто?..» — мучительно вспоминал Илья.
Казалось, вот-вот вспыхпет ссора, по Владимир постучал о братину кинжалом и сказал:
— Потише, бояре! Споры оставляйте за порогом гридницы, а здесь веселия час… Правду ли говорю, княгиня?
Анна безучастно кивнула, она сидела, выпрямившись, и смотрела печальным взглядом, словно ей душно было здесь после светлых палат константинопольского дворца. Взгляд ее остановился на Илейке, чуть дрогнули ресницы.
Пир продолжался. Все так же скользили бесшумные тиуны, словно вели хоровод вокруг стола, все громче становились голоса, и все красней казалось Илейке проливаемое на скатерть вино. Мнилось, что княгиня смотрит на него и в глазах се испуг… Ему захотелось уйти — нехорошо было на душе. Стоял в глазах окровавленный Соловей, свистал свою разбойничью песню. Никогда больше не услышит ее Илейка! И остались бояре с их непонятными речами и повадками, в которых столько презрения к нему. Почему он здесь, в этой раззолоченной гриднице? Нужно встать и уйти. Что теперь делают мать Порфинья Ивановна с батюшкой Иваном Тимофеевичем? Спят небось праведным сном после трудов своих, а он бражничает с князем, в чести сидит. Только какая же это честь, когда рвут из рук братину? Разве могут они назвать его братом? Разве может он назвать их так? Илейка вдруг почувствовал, как острая тоска поднимается в нем, леденит сердце. Сирота он. Отказался от дома, нигде его не нашел… Чуждый всем человек, оставленный всеми. Хоть был бы рядом Алеша Попович. Веселый он, неунывающий, крамольпая душа, бесшабашная головушка!