Во всем своем великолепии предстала вдруг Десятинная. Сложенная из тонкого кирпича и белого камня, отделанная яшмой и мрамором, она словно бы свидетельствовала величие и могущество расцветшего княжества. На площади перед Десятинной церковью собралась толпа. На том месте, где когда-то стояли вывезенные Святославом из Византии мраморные статуи, был устроен помост-ступень. Две статуи и сейчас еще стояли прислоненные к стенам храма. Перила помоста были перевиты золеной тесьмою, на возвышении стоял бирюч и, потряхивая булавой, читал княжескую грамоту:
— «Я, великий князь Василий[30], а другому не бывать до пашен смерти, но сонету старейшин града первостольного Киева и по наговору епискупов епархии нашей повелеваю каждого пойманного в разбое, буде он раб, холоп или свободный, тащить к мосту у храма и рубить ему голову. Надеть ее на кол и оставить тут же. Да убоится великое множество наплодившихся грешников. Буде захвачен меч или кистень, нести все в сени великого князя, а также клады его. А кровавые портки не надо. Да пребудет над нами милость божья, и да убережет нас господь бог от тех татей, учиняющих разбой-позорище земли нашей. Аминь».
Бирюча никто не слушал — такие грамоты читали едва ли не каждый день. Смотрели на жертву и на палача. Палач был высокий, плечистый, голый по пояс, в островерхой шапке лих. Улыбаясь, ходил по гнущимся под его ногами доскам и показывал народу свои играющие на руках мышцы. Толпа одобрительно гудела. Приговоренный — маленький, тщедушный» немолодой ужо человек со снизанными за спиной руками, дико вращал глазами, в которых стояла лютая скорбь. Иногда ему приходила какая-то мысль, он окидывал взглядом стоящую на помосте липовую плаху, судорожно глотал слюну, и это смешило толпу.
— Допрыгался? — кричали ему. — С дерев-то на шею прыгал! Убивец! Отведаешь меча судного, гостинца к;
— Не повинен, братцы, оговор! — поворачивался из стороны в сторону разбойник, но ему не давали говорить.
— Руби! Руби! — кричали в толпе. — Эй, кат, душегубец, кидай его на плаху!
Дьяк сказал что-то сквозь зубы палачу, и тот повернулся с лицом к храму, торжественно перекрестился на золочёные купола. Затем поднял с пола длинный меч, обнажив и любовно погладил ладонью. Меч был самым большим его состоянием. Сияющий, будто стекло, широченный, он одним своим видом должен был отбивать охоту к новому разбою…
Алеша повернул коня и догнал смазливую девушку которая поднимала копчиками пальцев край подола, хот лужи давно уже высохли. В другой руке она несла решето, из него выглядывали две хорошенькие мордочки котят. Алеша осторожно, чтобы не напугать, звякнул струнами гуслей. Девушка обернулась, сверкнула глазами.