Только не интервью на сцене.
Голос Эстер Эббот долетел до него отдаленным ворчанием — со сцены приближалась буря. Она стояла у кафедры. За ее спиной — стулья, куда они сядут. Как будто, если обстановка будет напоминать его гостиную, он сможет сильнее расслабиться. Электрический стул посреди цветочного луга, черт бы их побрал.
— Он подарил нам, читателям, новую смотровую площадку, откуда мы можем обозреть самих себя, свою жизнь, своих близких и свое окружение…
Он еле различал звучащую английскую речь. Давать интервью он предпочитал на английском, а не на родном языке и специально говорил с акцентом, чтобы для зрителей скудность формулировок объяснялась чужим языком, а не тем фактом, что он и на родном языке выражается нескладно, долго обдумывая и усложняя даже самые простые предложения, когда нужно говорить вслух.
— …Для нашего времени он один из самых проницательных наблюдателей и бескомпромиссных бытописателей — и просто человека, и общества.
Что за чушь, подумал Одд Риммен, вытирая ладони о джинсы «Джи-Стар». Он — писатель, добившийся коммерческого успеха всего-навсего потому, что описал сексуальные фантазии, оставаясь как раз на той грани приличия, чтобы их сочли спорными и смелыми, но при этом не переходя эту грань, чтобы все могли их читать без возмущения, а просто для развлечения. А еще книги сработали как терапия для возможного чувства стыда за наличие тех же мыслей, что и у автора. Как он постепенно понял, остаток содержания выезжал на тех же сценах секса. Одд Риммен знал — они с редактором знали, хоть и никогда об этом не говорили, — что в последующих книгах он продолжает выдавать вариации тех сексуальных фантазий, хотя тематически они были чужеродными элементами; они напоминали долгие, неуместные гитарные соло, имеющие лишь один смысл — их ждала публика, требовала от него. Переход границы стал настолько рутинным поступком, что от него возникала зевота, а не перехватывало дыхание, от этого упражнения его едва ли не тошнило, но извинял он себя тем, что остальному тексту нужна эта лошадь — с ней его истинное послание доберется до куда более широкого круга читателей, чем без нее. Но он ошибался. Он продал душу и пострадал как художник. Пришла пора положить этому конец.
Из романа, над которым он работал и еще не показывал редактору, он убрал все элементы, пахнувшие коммерцией, взамен отшлифовывая творчество, образ мечты, настоящее. Болезненное. Больше никаких компромиссов.
И тем не менее он стоит здесь, через несколько секунд его вызовут на сцену переполненного Театра Чарльза Диккенса под оглушительные аплодисменты публики, которая еще до того, как он открыл рот, решила, что любит его точно так же, как его книги, словно это одно и то же, словно его творчество, его выдумки давно сообщили им все, что следует о нем знать.