А когда Моник заметила, что я не слушаю ее, а смотрю на что-то у нее за спиной, она обернулась и увидела, как Тревор карабкается по скале. Она закричала. Вот только Тревор уже прошел точку, где можно передумать и вернуться. Мимо точки, где я мог передумать.
Нет, это все неправда. Я мог бы предупредить его. Убедить его пройти «ключ» иначе. Вполне мог бы. Думал ли я об этом? Не помню. Такие мысли у меня были, но когда они появились — в тот момент или позже? На какие уловки пошла моя память, чтобы если и не избавить меня от этого бремени, то по крайней мере найти смягчающие обстоятельства? И этого я тоже не знаю. А боль — какая была бы сильнее? Та, которую причинило бы мне осознание того, что Тревор поехал летом во Францию и, возможно, проживет всю оставшуюся жизнь с Моник, или та, что стала частью меня, потому что я потерял их обоих? И не на бо́льшие ли мучения обрекла бы меня Моник, согласись она связать судьбу со мной, вынуждая меня строить свое существование на лжи и тайнах, осознавать, что весь наш брак — это блеф, порождение не взаимной любви, а общей вины, и в фундаменте его лежит могильная плита того, кого Моник любила сильнее, чем меня?
Я мог бы предупредить его, но не стал.
Потому что тогда, да и сейчас тоже, выбрал бы Моник, пускай даже в придачу к ней пришлось согласиться на ложь, тайны и чувство вины. И если бы я тогда знал, что с ней у нас ничего не выйдет, то предпочел бы разбиться сам. Однако и этого не произошло. Мне надо было жить дальше. До сегодняшнего дня.
Остаток дня я плохо помню. То есть где-то эти воспоминания, разумеется, хранятся, но тот ящик я никогда не открываю.
Зато наше возвращение домой, в Оксфорд, мне запомнилось. Прошла ночь и еще полдня после того, как увезли тело Тревора, после того, как мы с Моник дали показания полицейским и попытались объяснить все растерянной матери Тревора, слушая, как рыдает рядом его отец.
Я сидел за рулем, Моник молчала, мы в тот момент ехали по М1 где-то между Ноттингемом и Лестером. Начался дождь, поэтому резко похолодало, я включил обогреватель и дворники и думал, что свидетельствующие против меня улики вот-вот смоет. И сидя в прогретом салоне машины, Моник вдруг сказала, что пахнет духами. Она повернулась ко мне и посмотрела мне на колени.
— У тебя штаны чем-то белым испачканы.
— Мел, — быстро бросил я, не сводя глаз с шоссе. Словно знал, что она заметит и потребует объяснений.
Остаток дороги мы ехали молча.
* * *
— Вы убили своего лучшего друга, — проговорил Франц Шмид. Он не обвинял и не удивлялся, просто делал вывод.