Позже я неоднократно пытался восстановить ход своих мыслей, копался в собственном мозгу, но безуспешно. Остается сделать вывод, что мы лишь в малой степени способны вспомнить, о чем когда-то думали. Мысли похожи на сны, они ускользают, а умозаключения о том, что именно мы подумали, делаются на основании наших поступков, только и всего.
А как я поступил тогда, в пятницу вечером, в Скалистом краю, мне отлично запомнилось. Упершись ногами в «полочку» и придерживаясь правой рукой за скалу, я запустил левую руку в карман штанов. Я стоял, повернувшись к скале левым боком, ни кармана, ни руки снизу было не видно. Впрочем, там, внизу, горячо обсуждали солоистов-самоубийц и на меня внимания не обращали. Не вынимая тюбика из кармана, я открутил крышечку, надавил на тюбик и двумя пальцами поймал плюху жирного вязкого крема. Правой рукой я все еще придерживался за скалу, а левой дотянулся до уступа-«ключа», сделав вид, будто просто переступаю с ноги на ногу, и размазал по уступу крем. Со стороны крем был неотличим от белого мела, которым скалолазы испачкали уступ. Я вытер руку о штаны с внутренней стороны бедра, зная, что, если стоять, не расставляя ноги, пятен никто не заметит. А затем я быстро преодолел метры, отделявшие меня от вершины.
Когда я спустился вниз, обошел скалу и вернулся к Тревору и Моник, двое пожилых скалолазов уже ушли — я видел, как они шагали по тропинке через поле. С запада наползали тучи.
— Придурок, — прошипела Моник.
Она подхватила рюкзак и готова была уходить.
— Я тебя тоже люблю. — Я разулся. — Твоя очередь, Тревор.
Он недоверчиво уставился на меня.
В художественной литературе не последняя роль отводится взгляду. Этот прием позволяет писателю сделать повествование более красочным и порой достичь большей убедительности. Однако, как уже сказано, я не знаток жестов и мимики и настроение угадываю вовсе не лучше других, поэтому умозаключение я делаю, лишь опираясь на его поступки. Тревор знал. Тревор знал, что мне все известно. И решил таким образом понести наказание: бросить вызов смерти так же, как и я. Так он давал понять, что уважает меня и надеется на мое прощение.
— Оттого что ты заставишь его повторить твою тупую выходку, она менее тупой не станет! — шипела Моник.
На глаза ей навернулись слезы. Возможно, поэтому я и не вслушивался в ее слова, а смотрел на слезы и раздумывал, меня ли она оплакивает. Нас с ней? Или это слезы раскаяния, потому что их с Тревором нравственное падение перечеркивало все ценности, которые Моник, как ей казалось, защищала? Или она плакала, потому что готовилась пронзить меня ножом, а для этого требуется больше храбрости, чем они ожидали? Впрочем, вскоре я выкинул из головы эти мысли.