Неосознанная тревога сжимает сердце, нет сил прийти в себя. Сновидения, полные бесконечной борьбы, надежд и препятствий, поглотили все внимание, сковали разум...
***
Снится ему...
Рождественские праздники. Вечер. На окнах соломенные маты, за ними, на улице и во дворе,— снег, лютая стужа, поземка, и темно, темно. Самая волчья пора в укрытых снежной дерюгой полях, мутных, немых, до жути пустых.
Ласково, хотя и слабо, скупо, дает свет в праздничную хату подвешенная на шестке керосиновая лампа. На полатях расселись бабы, говорят, судачат о житейских мелочах.
И Хомкина мать тут. Хомочка теребит в руке рваную, облезлую шапку с искусственными завитками, прижимается к материнской юбке, переступает стоптанными лаптишками, не отходит от материного фартука. Он не отрывает глаз от Лявоньки, который сидит за столом и читает книжку, прислонив ее стоймя к большому караваю хлеба под скатертью. Увлеченный чтением, Лявонька недовольно поднимает голову на середину хаты, где играют с палочками и косточками (от праздничного обеда) дети. Они мешают, дурят ему голову, но не решаются подойти к столу, пусть уж он читает свою книжку, только пусть не злится на них. Хомку так и подмывает подойти к столу и взять книжку. Но что-то удерживает его: сзади слышится какое-то таинственное похрустывание... (А это окотившаяся овца, взятая из холодного сарая в теплую хату, хрустит сеном под полатями.) Дети ползают на четвереньках, визжат: «Ай, волк! Ай, волк! Съем! Съем!» Потом ездят верхом друг на друге... Наконец устраивают такой тарарам, что приходится их утихомиривать — сперва окриком, а потом и пояском от фартука. Грустно Хомочке, тоскливо: почему нельзя подойти и взять книжку, подержать в своих руках? У них в хате ни одной книжки нет, есть обрывок газеты, в котором привезли из Лугвенева соль; отец разгладил обрывок, бережно сложил и спрятал себе на курево. Нет, не удастся полистать книжку: Лявонка злой, не разрешит. И это таинственное похрустывание сзади... Задумавшись, Хомка смотрит на шалости и дурачества младших и, когда их начинают наказывать за баловство сверх меры, испуганно жмется в своем углу, совсем-совсем одинокий. Оттуда он замечает зеленое кольцо вокруг лампы и золотые лучики, расходящиеся от него во все стороны. Смежишь один глаз — и лучики растут, множатся, бегут как живые. Почему бы это? Ну, почему? Нет ответа, почему... И опять это таинственное похрустывание сзади... Вот еще: мечутся по стенам, по углам черные тени, будто бы и люди, но немые, и все время в движении. Хомке страшно, в испуге он шарахается в сторону, но ему никто не сочувствует. А тени, сами словно напуганные каким-то призраком, убегают, раскачиваются... И вдруг таинственное похрустывание прекратилось: страшная, черная морда с огненными, кошачьими глазами выглянула из-под полатей... (А это овце надоело под полатями и захотелось выйти на волю.) Ужас обуял Хомку, и он летит в бездну, все глубже и глубже... Где-то наверху,— кто знает, как высоко! — кричат бабы: «Хомка! Хомка!..»