Он вскочил поспешно, испуганно озираясь, боясь, что кто-нибудь заметил, что он плачет. Быстро зашагал к выходу, растворил тяжелую дверь. И удивился, что уже рассвело. Гула самолетных моторов не было слышно, все вокруг заполнял мерный шум утреннего дождя.
Поеживаясь, он дошел до машины, забрался в кабину. Было холодно. Он привалился к дверце, сунул руки в рукава и так застыл, глядя через стекло, покрытое дождевыми каплями.
Толпа пассажиров вышла на площадь. Прыгая через лужи, люди потянулись к автобусу. Ребров решил, что пора ехать и ему. Он быстро догнал автобус и подумал, что сидящие в нем, наверное, завидуют ему, думают, что он на целый час раньше их может вернуться в уютное тепло своей квартиры и растянуться в постели, чтобы захватить еще кусочек крепкого ночного сна. Он думал так до самого выезда на магистральное шоссе. И, словно желая рассеять чью-то зависть, на развилке повернул не налево, к городу, а направо.
Дождь перестал. Темная лента асфальта уходила вперед, словно в бесконечность. Высокие ели по сторонам шоссе недовольно покачивали верхушками, будто знали, чем кончаются такие вот пробеги по мокрому шоссе на скорости сто километров в час.
Глаза устали от блеска летевшей под колеса дороги, от того, что еловый лес быстро сменялся то осинником, то березняком, от глинистой желтизны обочин. Но вот шоссе пошло под уклон и впереди показалась какая-то точка. Что это, рассмотреть было трудно.
Стрелка спидометра радостно качнулась, отвоевав на шкале еще несколько делений. Точка приблизилась. Оказалось, велосипедист. Он неловко крутил педали, широко растопырив колени.
Расплылась, увеличилась в размерах и еще одна движущаяся черточка. Ребров разобрал: милицейский мотоцикл с коляской. И тут же подумал: есть ли в этом месте ограничение скорости? И еще: как быть, очень уж близко к середине шоссе держался велосипедист.
Он не успел ничего решить, потому что велосипедист вдруг оказался на осевой. Гудок завыл резко и зло. Велосипедист обернулся, но в сторону не подался, лишь быстрее задвигал ногами.
Ребров с ужасом глянул на спидометр, опять на дорогу. Он видел — велосипедист снова обернулся, видел его испуганное, бледное лицо и не крикнул, а заорал изо всех сил, как будто тот мог услышать:
— Влево, дубина, влево!
В ту же секунду велосипед стал откатываться вправо, и стало ясно, что не проскочить. Напрягая последние силы, Ребров швырнул машину тоже вправо, к обочине.
За ветровым стеклом понеслись вбок земля, деревья, мокрая, ярко-зеленая трава, снова деревья. Затем по стеклу сеткой пошли трещины, все вокруг начало сжиматься, скрипеть. Сиденье взметнулось вверх, и он почувствовал, как летит куда-то в сторону, а машина поднимается, встает на дыбы. Только руль оставался на месте, и он вцепился в него, удерживаясь и борясь с тяжестью, которая прижимала его к пластмассовому кольцу. И когда уже не было сил сопротивляться, когда грудь сдавило так, что, показалось, хрустнули ребра, лопнули от напряжения мышцы, он вдруг, несмотря на боль, ощутил блаженное спокойствие. Слова, будто произнесенные не им, а кем-то, наблюдавшим за всем этим кувырканием со стороны, ударили в виски: «Вот и конец».