— Два. Два поцелуя. Один — за тебя и один — за твою тележку.
— Нет, так не пойдёт. — Лампёшка нагибается и нащупывает в примятой траве ручку тележки, не находит, поскальзывается и падает на колени в холодную грязь.
Толстяк громко хохочет, сотрясая будку.
— Не пугайся, милая. Сговоримся и на одном, а тележку оставишь здесь, дядюшка Эйф за ней присмотрит…
Лампёшка поворачивается и, оскальзываясь, уходит, увозя за собой тележку.
— Ах… — доносится сзади. — Ах, всего один маленький… — Толстяк опять разражается хохотом. — Ха-ха-ха! Как она на меня зыркнула! Да, девушки — они от меня без ума…
Лампёшка отошла уже далеко, а хохот всё не умолкает. Она резко дёргает тележку, та подскакивает.
— Ай! Эй! — кричит Эдвард из-под одеяла. — Ай, да тише ты! Осторожней!
Он сильно стукается подбородком о бортик и умолкает. Между двумя шатрами Лампёшка находит безлюдное местечко и останавливается.
— Тьфу! Ух, гадость! — дрожит она. — Фу!
— Ты чего? — не понимает мальчик. Он садится в тележке. — Что случилось? Чего он хотел?
— Поцелуй он хотел, — плюётся Лампёшка.
— Чего?
— Поцелуй.
— Твой?
— Да.
— А зачем он ему?
Лампёшка пожимает плечами:
— Ну как… Мужчины это любят. Или поцелуй, или четвертак. Но четвертака у меня нет.
— А поцелуи есть?
Лампёшка вздыхает. Гадость, какая же гадость!
Она вытирает губы. Что же делать? Как попасть в тот шатёр? Становится всё темнее и холоднее, ярмарка вот-вот закроется. А домой она возвращаться не хочет. Сегодня Рыб увидит свою маму, и точка. Согласиться, что ли? Она вздыхает. Досчитать до трёх, зажмуриться, и они внутри. Она представляет себе дядюшку Эйфа, и тошнота подступает к горлу.
Эдвард сидит в тележке и не понимает, что он тут, собственно, делает. Тонкое одеяло не греет, а мир вдруг стал таким огромным: музыка, гам, крики со всех сторон, в любой момент к нему может кто-то подойти, сорвать одеяло и завизжать, и на него будут таращиться и тыкать пальцами. Он устал от новизны, устал пугаться, а в голове роятся незнакомые мысли. О мамах. О губах. О поцелуях.
Он ворочается с боку на бок: лежать в тележке ужасно неудобно. И почему только людям хочется целоваться? Чувствовать слюни другого у себя на щеке? На губах? Во рту…
— Тьфу! — фыркает он, в точности как Лампёшка. Он косится на девочку. В сумерках ещё можно различить её лицо, рот, губы, на вид они довольно мягкие, розовые, не слюнявые…
— Ну и не надо! — вырывается у него так громко, что он и сам вздрагивает. — Пошли домой. Вези меня обратно. Сейчас же!
Как бы он уже хотел там оказаться, залезть под кровать, где ему и место!