— Что, Александр, а не считаешь ты, что боком пойдет у нас дело после того, как заболел Ильич?
Шаповал встрепенулся настороженно. Что-то учуял в вопросе и, не двигаясь с шубы, на которой лежал, медленно предостерег:
— Ты что, насчет централизма и дисциплины?
— Неровно, по-моему, прыгаем мы как-то…
Шаповал решил:
— Пустяк! Станешь опять центровиком, начнешь орудовать и об этом думать перестанешь. Годика через три мы, брат, сами себя не узнаем…
Оба смолкли, каждый со своими думами. Потом улеглись прочнее и заснули.
Прошла ночь.
Стебун видел и сам, что Москва обновляется.
Еще пару дней он был без пристанища и ночевал у Кровенюка, в то время как Шаповал нашел себе приют в городе у товарища.
Эти дни были днями подготовки и открытия заседаний конгресса. Деятелей партии встретить для того чтобы говорить о всяких случайных делах было безнадежно, и поневоле приходилось мотаться из одного места в другое. Тут и примечалось обновление Москвы.
Человек — существо скоропортящееся. Давно ли улицы столицы, в домах которой каждый торговец подделывался под «трудовой элемент» и не высовывался наружу месяцами, поражали своей пустынностью? Теперь все это как рукой сняло, потому — нэп, свободная торговля, нетрудовой элемент почувствовал право на дерзостное овладение улицей.
Стебун покрякивает, глядя на них. У него в душе еще саднит тяжесть разразившейся в личной жизни трагедии. К ней тянутся колкие жала его отцовской памяти, парализующие активность.
Холодным булатцем скрещивается с ними острая воля.
Магнето ума бесперебойно пульсирует.
Надо все забыть, начинать сначала — жить еще полжизни.
Уже приобретение комнаты оказалось сложным делом, а затем предстояло несколько обязательных явок. В райкоме предложили ему прикрепиться к ячейке. Надо было добыть билет, чтоб побывать на конгрессе, сговориться о работе для Резцовой, чтобы спасти для советской власти недурную работницу. Вырешить вопрос о себе.
В один день — одно, в другой — другое, и концы с концами сводятся.
Меж делом Стебун наблюдает пестрый людняк Москвы. Смотрит, как из мелкой крупки грощевых страстишек и пятачковых интересов людей складывается такая большая и упрямая суета, что у каждого от нее начинает течь сок.
Первое время это было так странно, что ему казалось будто все люди зацепились в Москве только проездом, а он один обосновался здесь понастоящему.
Стебун не знал, обновление ли это, но видел, что Москва на взводе, будто хлебнула крепкого меда.
Проходил по излоскутенной площадями Моховой и замечал: каждый рабфаковец так профессорски разговаривает с товарищами и так учено морщит лоб, словно под его кепкой не ребячий чердак, а мудрость архимедовского глубокомыслия. А среди самоуверенных вхутемасовцев и толкотливых вузовцев потухающим огарком жмется скромная фигура всероссийски известного естественника; с вынужденными остановками делает перебежку к университету прославленный академик, маневрирует через людской поток и Стебун, которому толпа обталкивает бока, как тротуарной тумбе.