Силуэт подёрнулся дымкой и начал понемногу развеиваться. Облачными хлопьями опадали с призрачного тела целые пласты чёрного дыма, гасли искры. Прошла всего пара вдохов — что это за единица измерения такая непонятная? — и от него совсем ничего не осталось.
Поверхность под ногами содрогнулась. Прямо у Оли на глазах камень платформы пробил, прорастая сквозь него, очередной виноградный стебель. Огромный — она в жизни таких не видела.
— Что это такое? — пробормотала она. — Что за… виноградник?
— Зачем ты задаёшь вопросы, на которые нет ответов? — откликнулась Марина. — Никто не знает, что такое этот виноградник. Но будущее, прошлое, настоящее — всё стоит на его стебле. А во тьме, из которой он растёт, живут чудовища.
Мать опять говорила загадками. Оля запуталась. Она решительно ничего не понимала. Она была всего лишь девушкой, которой только что было девятнадцать и вдруг снова стало пятнадцать, девушкой, что стояла посреди летящей в пустоте платформы и слушала голос давно умершей женщины. Она точно не была готова для таких откровений!
— Всё это так странно, — пробормотала Оля и не услышала звука собственного голоса. Платформа переломилась надвое, но равновесия она почему-то не потеряла.
— Верно, — ответил откуда-то голос Марины, но саму женщину Оля уже не видела. — Потому что это сон. Просто глупый, дурацкий сон про будущее, которое никогда не наступит. Сейчас ты проснёшься — и ничего не будет. Ты будешь жива, и Женя будет жив, и всё с вами будет хорошо.
Свет перед глазами померк. Последнее, что Оля ощутила, перед тем как провалиться в темноту, — лёгкое прикосновение к своей щеке и тихий шёпот над ухом:
— Передай ему, что я его люб…
Всё исчезло.
— Оля, ты сошла с ума, — заявил Женька.
Он сидел на краю кровати, где она валялась с жутчайшим приступом головной боли. То ли напряжение последних дней сказалось, то ли тварь-симбионт оставила прощальный новогодний подарочек, но при каждом движении в голове отдавалось белыми искрами, и встать Оля сегодня так и не решилась.
Первое января на дворе, в конце концов. Можно и в кровати поваляться, даже если кровать эта — чужая.
Сам Женька, видимо, ночевал в кресле. Или на полу, Оля не знала. Он притащил её к себе домой, пока она была без сознания, — а когда пришла в себя, в окно уже заглядывали лучи робкого северного солнца. Зимнего солнца, январского.
Женька и тогда был уже на ногах — взвинченный, как будто укусил кто. Носился по всей квартире, на скорую руку заварил ей бульон и всё это время не переставал рассуждать, какую ужасную глупость она совершила.