— Нет, люблю ее. Потому и прощаю.
Асмик вспомнила: в первый раз она простила Тусе, когда, случайно придя к ней, увидела спрятанный на книжной полке портфель. Он был заставлен книгами, тот самый портфель, который, по словам Туси, пропал у нее, одна ручка осталась…
Но она ничего не сказала ей. Ни ей, ни Сережке.
Должно быть, Туся считала ее тогда легковерной, наивной, что ли? Пусть. А она все равно ничего не сказала. Ни одного слова.
— Я не могу так, — начал Володя. — Не могу быть таким щедрым.
— Чем это я щедрая?
— Всем. Хотя бы тем, что и сама не понимаешь этого…
— А ты разве не щедрый?
«Она не понимает, что я хуже ее, — подумал Володя. — В тысячу раз». На миг ему даже стало боязно: не потерять бы ее! Теперь она любит его, хотя и считает эгоистом, а все равно любит и, может быть, каждый день придумывает его себе по-своему, а он вдруг окажется хуже, куда хуже того, придуманного ею…
— Слушай, — начал он.
Она нагнулась, схватила в горсть снега, поднесла ко рту.
— Чем пахнет снег? Не правда ли, антоновским яблоком?
— Ангиной, — сказал Володя. — Фолликулярной или стрептококковой. Немедленно брось, слышишь!
Голос его казался особенно звучным в устойчивой тишине леса.
— Не кричи, я уже бросила…
Асмик с радостью вслушивалась в его голос, он казался ей самым родным на свете. Хотелось слушаться его во всем, словно не она, а он — старший, и делать все по его, и смотреть в его глаза, и видеть, как они улыбаются, сперва чуть-чуть, нехотя, потом, как бы оттаяв, светлеют…
— Ты пишешь матери? — спросила она.
— Она мне чаще пишет, — сказал Володя. — Жалуется, почему я редко пишу.
— Ты пиши, — сказала Асмик. — Матери надо писать. Она — мать.
Володя сказал сквозь зубы:
— Мать… Матери тоже разные бывают…
На скулах его, слегка порозовевших от воздуха, заиграли желваки.
— Теперь я ей стал нужен, она уже старая, отчим тоже хиляк порядочный, не сегодня-завтра концы отдаст, теперь можно и о сыне вспомнить!
Асмик тронула его за рукав:
— Не надо так…
— Надо! — сказал он. — Я — злопамятный. Ничего не прощаю, ни добро, ни зло!
— Как это добро не прощаешь? Разве можно добро не прощать?
— Можно. — Он повернулся, неуклюже обхватил ее голову руками. — Тебе никогда не прощу, слышишь? Никогда, пока жив. — Глаза его потемнели, сузились. — Ты вроде побледнела что-то. Не устала? Или замерзла, поди? Скажи правду, замерзла?
Насильно стянул с ее рук варежки, стал растирать ее ладони и пальцы.
Асмик смеялась:
— С ума сошел, зачем? Сейчас же тепло!
Он не слушал ее.
— Для нас, хирургов, руки — самое важное. Смотри, какие теплые стали — огонь!