— Какой там опыт? — пренебрежительно махнул рукой Александров. — У каждого свои рецепты, и узнать, который лучше, не у кого: человек переезжает — и с концами. А до того лозунг у всех один, как в войну: «На запад!»
— Такая программа мне не по карману: наслышан, сколько дерут маклеры.
— Напрасно вы сводите такие вещи к деньгам.
Можно было, наверно, подумать, что Свешников прибедняется из осторожности либо хитрости: иные приезжали с деньгами, продав квартиру, машину, а то ещё и дачу; пожалуй, он одним из немногих заявился в чужую страну с неполной тысячей марок на двоих.
— В конце концов, — продолжал Александров, — откладывайте разницу между стипендией и пособием, вы же на неё не рассчитывали. Как раз расплатитесь с маклером.
— Ценный рецепт, — похвалил Дмитрий Алексеевич.
— Простите, — спохватился тот. — Я и сам не терплю прописей. Но вы заговорили о чужом опыте, и мне стало неловко уносить свой невостребованным.
— Что до меня, то я в конце концов унесу — и знаю куда.
— Вы всегда шутите так мрачно? — поинтересовалась Женя.
— Я не всегда шучу.
* * *
После тихого провинциального Рождества непосвящённому человеку трудно было ожидать той ожесточённой новогодней канонады, что, нагрянув вечером двадцать восьмого, продолжалась ещё и в январе. Напуганный бульдог вечерами не хотел выходить из дому и лишь третьего или четвёртого числа, когда хлопки и выстрелы стали одиночными, вновь начал оживляться при слове «гулять».
Захару Ильичу понравилось, как горожане готовились к празднику: уже в ноябре почти во всех домах горели по окнам электрические свечечки и звёзды, на площадях открылись базары, и прохожие задерживались у киосков с глинтвейном. Зато его неприятно удивила прыть, с какою те же самые обыватели уже на второй или третий день Святок, не дожидаясь новогодней ночи, принялись выбрасывать ёлки. В его славянском городе, он помнил, их не разбирали и через неделю, и через две после новогоднего праздника — пока те, пережив и Рождество, и Крещенье, не начинали отчаянно осыпаться, — и в комнатах всё это время стоял особенный праздничный воздух.
Остановившись перед сиротливо лежащим под забором пушистым, с тугими ещё иголками, деревцем, Захар Ильич задумался, не унести ли его к себе. Подбирать не своё было ему неловко, и он быстро подыскал возражение: нелепо ставить ёлку для одного себя, старого человека, у которого к тому же не найдётся, чем её нарядить. Базары закрылись на ближайшие десять месяцев ещё в сочельник, и уже нигде не купить было ни ёлочных игрушек, ни мишуры, ни хотя бы конфет в обёртках. «Можно, правда, повесить мандарины, — вспомнил он время, когда эти фрукты казались почти чудом. — Только ведь и голая постоит — тоже хорошо».