— Жена-еврейка — не роскошь… — напомнила Тамара.
— Вот-вот, именно так она и сказала.
— Странно, что — в Германию, — задумчиво проговорил Вечеслов. — До сих пор попадались места и получше. Правда, не в Европе. О ней и не мечтали.
Ему не ответили, и после недолгого молчания он воскликнул, повторяясь:
— Фантастика! Русский, после такой войны — и к немцам? Хотя это, парень, твой единственный шанс.
— Так что же ты советуешь: бежать или нет?
Денис лишь рассмеялся: так быстро нельзя было решить. Даже и за другого — нельзя, если только не навязать ему свои собственные мечты.
— Ты ведь знаешь, чего тебе хочется, — сказала Свешникову Тамара, — да не хватает смелости признаться.
— Хочется — это слабый довод, — ответил ей Дмитрий Алексеевич. — К тому же, как правило, если хочется, то непременно и колется. Обойти бы колкие места…
— Не ходи босиком, — посоветовал Вечеслов. — И ты прав: чтобы решиться, доводы нужны — нешуточные. Отказаться — тем более. Только не забывай, что в крупных делах иной раз всё решают мелочи: настроения, сантименты… Сантименты — как раз твой случай: с кем-то нелегко будет расстаться, кому-то и самому станет тоскливо без тебя…
— Кому-то — это нам, Митенька, — пояснила Тамара. — Ты ведь участвовал во всём.
— …и это надо учесть, но потом, потом. А сначала подумай, отчего люди уезжают. Есть ведь и вполне ощутимые вещи.
Они говорили об этом между собою и раньше, не раз, и теперь не стоило повторяться, напоминая друг другу недавние слова и о том, что коммунисты жаждут реванша, и о нынешних нежданных тощих днях, и о том, как часто стали попадаться мужики в камуфляже со свастикой, и о том, что только при взгляде через границу можно разглядеть свободу и стабильность — заманчивые и неопределённые. Дмитрий Алексеевич всё же не мог взять в толк, что означает для него свобода, хотя не далее как нынешним утром вдруг представил её себе в некоем физическом воплощении, которое сейчас не мог описать: ему нарисовалось, как он выходит на привокзальную немецкую площадь, а там, куда ни глянь — свобода, свобода, одна за другой, так что рябит в глазах, и из толпы свобод мчится навстречу ему, раскинув для объятий руки, женщина в белых развевающихся одеждах. Случайно привидевшийся, этот образ беспокоил его весь день — и всё же вряд ли мог быть отнесён к разряду ощутимых. При переезде Дмитрий Алексеевич, скорее всего, почувствовал бы другое: изменение положения, разницу между тем, кем он был здесь, и кем пришлось стать там.
В Москве его институт бедствовал без неведомо куда исчезнувших заказов, и это означало, что Свешникову грозил досрочный выход на пенсию — торжественные проводы с речами учёных, банкетом и вручением неизбежного самовара на память. В дальнейшем ему, лишнему теперь человеку, предстояло бы подрабатывать каким-нибудь вахтёром, по большим праздникам получать в домоуправлении продовольственные наборы с баночкой зелёного горошка и бутылкой подсолнечного масла да мириться с хамством девчонок в муниципальных конторах. За границей же… и за границей тоже всё могло сложиться точно так же, хотя бы потому, что пожилой безвестный инженер, с которым можно объясняться лишь на английском, не мог понадобиться никому.