Будто споткнувшись об эту мысль, Инна остановилась у двери, медля доставать ключи.
«А ну не ври самой себе. Не ври! Ведь пошла бы с ним одна и без этой Нади, сидела бы рядом, искусство — это чистое и возвышенное наслаждение, ничего предосудительного, все играют свои роли… Нет. Не вру. Правда хочу пойти втроем, посмотреть хороший спектакль всем вместе — и забыть там обо всем, выйти оттуда настоящими, нормальными людьми…»
Инна повернула ключ в замочной скважине, вошла и прямо с порога провозгласила:
— Надя, Леша! Мы сегодня вечером идем в театр.
Квартира молчала. Потом отец откликнулся из своей комнаты:
— Чего кричишь? Нету их.
Инна почувствовала себя ватной куклой, из которой вытянули проволочный каркас.
Но через полчаса пришла Надя (она ходила за хлебом), через полтора — Леша. Оба они восприняли известие о вечернем культпоходе спокойно.
Собираться начали заранее.
Инна заперлась с Надей в ванной и под прямым светом электрической лампочки — голой, без абажура вкрученной в патрон, торчащий из стены над зеркалом, — стала объяснять, что такое макияж и чем он отличается от малярных работ и боевой раскраски индейцев.
Надя слушала внимательно, произнося быстро-заинтересованно «мгм» и опасаясь кивать головой.
«Кожа у нее, конечно, не очень хорошая. Просто плохая. И цвета лица никакого. Я в ее возрасте… А что — я? Что от меня осталось — не на лице, а там, внутри? Да и что могло остаться… Все Юра с собой забрал».
— Сейчас подводка снова в моде. Но тебе она, по-моему, не нужна. Ну что? Решай, — говорила Инна вслух.
И Надя раскрывала глаза, сосредоточенно глядела на Инну снизу вверх, будто решая что-то действительно важное.
«Ах, какие у нее глаза! Как вишни. И взгляд светится. Не дай Бог ей никакого горя. Не хочу, чтобы у нее — как у меня!»
И Инна провела кисточкой по Надиному веку — твердым и точным движением.
— А теперь сама.
Надя пыталась провести линию над левым глазом абсолютно симметрично. Получилось не так аккуратно — Инна поправляла, чувствуя себя то ли ювелиром, то ли микрохирургом.
В итоге Надя превратилась в девушку семидесятых годов.
Театральная публика была вроде бы разношерстной, но все были чем-то неуловимо похожи друг на друга, как старые пластинки, которые пылятся в углу рядом со сломанным проигрывателем, становясь одинаковыми черными виниловыми кругляшками в разных бумажных конвертах. Все эти экзальтированные стареющие дамы в шелках и трикотаже, шумные и развязные, как юные девицы; и юные девицы, одетые в черное, угрюмые, как брюзжащие старики; и старики в экстравагантных пиджаках и рубашках, бросающие куда-то в толпу пылко-умиленные взоры, как влюбленные юноши; и юноши, жеманно ломающие руки и опускающие взгляд, — все это Инна, конечно, не раз уже видела. Нью-Йорк, Нью-Йорк, живая легенда, миф о полной свободе, который еженощно творят заново во многих барах, таких же, какие есть в изобилии и в Мюнхене, и в Амстердаме. Инна даже побывала там пару раз из любопытства. Но быстро поняла, что это ее любопытство вроде похода в зоопарк, и стало неприятно не от того, что вокруг, а от того, что в себе…