…а я пью горькое пиво,
Улыбаясь глубиной души.
Как редко поют красиво
В нашей земной глуши…
И все мы, только недавно прочитавшие «Фиесту», на минуту притихли, чувствуя себя разочарованными, и пресыщенными, и затерявшимися безвозвратно в земной глуши. Голос Ползункова вернул нас к трезвой действительности, и сразу заспорили, как лучше сказать: «улыбаясь глубиной души» или «улыбаясь в глубине души».
За столом Шестикрылый мгновенно напился. Глаза его покрылись блестящей пленкой, лицо стало малиновым и совершенно окаменело, он размахивал длинными руками в обтрепанных манжетах, ронял вилки и ножи и, склонившись над своей соседкой Лялей Лосевой, девушкой застенчивой до судорог, объяснял, что только утро любви хорошо.
— Понимаете? «Поцелуй — первый шаг к охлажденью». — Он двумя руками ерошил волосы и повторял: — Как это сказано! Как сказано!
А когда Казашвили начал длинный выспренний грузинский тост в честь героя вечера Зимина, Шестикрылый, не соображая, что происходит, с шумом отодвинул стул и завопил:
Садитесь. Я вам рад. Откиньте всякий страх.
Вы можете держать себя свободно…
И так и задувал до конца. Когда дело дошло до того, что «Маша цветы собирает — все васильки, васильки…», столовая совсем опустела, и только оцепеневшая Ляля дослушивала «Сумасшедшего» Апухтина.
В моей комнате бурно негодовал Казашвили:
— Вот и раскрылся ваш Шестикрылый. Обнаружился. Типичный обыватель!
— Не раскрылся, а напился, — поправил трезвенник Ржанов, — надрызгался, как свинья!
— «Разве можно от женщины требовать многого? Вы так мило танцуете, — pas très chic!» — пропел добродушный Джекобс. — Ну и напился. Он же все равно уютный мужик.
— Пришел прямо с работы, верно, не обедал, — поддержал Ползунков. — Кто из нас не напивался?
— «Все малокровные, у всех жена ушла…» — поддразнил его Клинков. — Напивались и похуже, вся беда, что пьяный он отчаянно безвкусен.
С этим было трудно спорить, но мой дядя взорвался:
— При чем тут вкус? Почему экономист обязан быть Петронием? Что мы о нем знаем?
— Это самое. Что сказал Илико. Обыватель, — настаивал Ржанов. — Мы рыщем по стране, отыскиваем, так сказать, зримые черты коммунизма, обмениваемся, так сказать… А если раз в месяц соберемся поговорить, так всю музыку портит какой-то пошляк… Я против.
— О себе скажи, — перебил Зимин. — Чего уж там… Сам-то опошляешь идеи коммунизма барабанными сценариями.
— Если мои сценарии не ставят, это еще не значит… Хватит!
И он выбежал из комнаты. Ржанов всегда был косноязычен и недалек, в дискуссии не пускался. Его и не трогали, ценя в нем талант шахматиста. Он же первокатегорник! Сейчас он, может быть, впервые узнал, что о нем думают. Я вышла в коридор, но услышала только, как хлопнула входная дверь.