И потянулись дни. Проработка была — оргвыводов нет. Ходили бы люди, внесли бы ясность — что говорят в Ашхабаде, что решили в Москве. А людям ходить не велено.
Время тащилось медленно, как в детстве. Только воспоминания одолевали. И все вспоминались мелочи. Пустяковые обиды, давние и недавние, заново переживались, и сердце начинало биться часто.
Ровно в восемь появился Клюев. Елизавета Сергеевна привела его в спальню, чтобы показать кустики алоэ, которые разрослись и вдруг стали сохнуть.
Старичок говорил негромко, успокоительно. Обнадежил, что растения не погибнут, надо только подбавить навозцу, но, избави бог, не ишачьего. Елизавета Сергеевна записывала на бумажку советы Клюева, передвигала горшки на окне, а он толковал о том, чего можно ждать от глоксинии через год и через два, а бегония-рекс покажет себя через три года.
Ключевой позавидовал. Живет себе человек тихо, и время для него течет по-другому: сколько надо кустику, чтобы зацвести, сколько деревцу, чтобы плодоносить. Сроки от него не зависят, назначены самой природой. А ты весь век до сердцебиения гони план. План, план, план. Воля твоя все решает. И все верят, да и самого убедили, что только от тебя все зависит: хочешь — отдалил сроки, хочешь — приблизил. Ослабела воля, как леска на удочке, тут и бьют тебя. Бьют и дубьем и рублем, а врачи говорят — бьет и коронарная система… Впрочем, и у садовода свой план: сколько корней высадить вдоль улиц, сколько на гектаре парка.
Елизавета Сергеевна постелила салфетку на письменном столе, поставила посуду, напомнила мужу, чтобы принял снотворное, накинула шелковую косыночку на голову и ушла.
Клюев неслышно появился в комнате, задержался у двери, рассматривая старый снимок — студенческую группу, выпуск двадцать пятого года Московского нефтяного института. Подошел к столу, поинтересовался, крепкий ли чай любит Ключевой, но тот отказался. В этот час ему пить не положено. Все стаканы высчитаны, все куски взвешены.
Садовод поставил ему на живот тарелку с ломтем ярко-желтой дыни. Голубое одеяло, желтая дыня…
— А ложечек-то и нету. Где у вас ложечки?
— На кухне в буфете.
Клюев принес из кухни чайник, нарезал хлеб ломтиками, тихонько позвякивал ложкой в стакане.
Ключевой смотрел в окно. Еще не стемнело, и на чистом небе желтела шершавая верхушка Балхана. Немного посерее дыни, а все-таки желтая. Голубое и желтое. Двадцать девять лет, как перевели из Баку в Небит-Даг, — голубое и желтое. Песок и небо. Как там в школе учили: «Небо, ельник да песок…»
— Хорошо, хоть в феврале скрутило. Не в жару, — сказал он.