Шофер свернул на Профсоюзную, вот он, новый дом без отметины. Алевтина вбежала на лестницу, захлопнула дверь лифта — какие же длинные эти секунды, — подняться на восьмой! Нажала на кнопку звонка и не отпускала, пока испуганный сосед не распахнул дверь.
— Тише, тише, может быть, он уснул.
— Кто уснул?
— У Павла сердечный спазм. Разве вам Света не сказала? Она хотела заехать перед спектаклем.
Алевтина уже мчалась в конец коридора, на цыпочках — в комнату, на колени — перед диваном.
— Павлик, что с тобой? Душно у нас, душно… Я сейчас форточку…
Какое спокойное у него лицо, бледное, небритое, а спокойное. Глаза открыты, милые глаза, уголками книзу, и руки сверх одеяла вытянуты вдоль тела, по-больничному. А вдруг это его последние минуты?
— Павлик, что же ты молчишь? Тебе плохо?
— Боюсь обрадоваться. Не велели волноваться.
— Значит, ты рад?
— Еще бы!
— А я думала — всё. Два года думала.
Павел повернулся, посмотрел на нее. И такое несчастное, измученное стало у него лицо, что впору самой просить прощения. А за что? За то, что ему плохо?
— Ничего ты не понимаешь, ничего не замечаешь, — сказал он. — Помнишь, как в Минеральных? Я тогда прямо разволновался…
Неужели и он помнит? Это ж было еще в октябре. Они сидели на вокзале в Минеральных, и в окна светило жаркое, будто июльское, солнце, и на буфетной стойке всеми цветами радуги играли бокалы и вазы, и на минутку она позабыла, что в Москве все начнется сначала. За соседним столиком седоватый полковник все поглядывал на нее, можно сказать, совсем нахально засматривал в глаза. Интересно, что он думал? Сколько ей лет можно дать? Конечно, не догадался. Она тогда поправила шляпу — вязаный беретик с помпоном, — стрельнула глазами. А Павлик пересел и загородил этого полковника. Будто бы ему солнце в глаза. Она еще подумала — нарочно он пересел или правда солнце мешает? А вот оно что означало — разволновался. Значит, любит? Любит…
Она глубоко вздохнула и в первый раз, как пришла, обвела взглядом комнату. В серванте поблескивают рюмочки с золотыми каемочками, на телевизоре — пепельница чешского стекла, на тумбочке ночничок — пластмассовые тюльпаны, и в каждом лампочка-миньон. После больницы прямо-таки дворец! Лучше, чем дворец, — свое гнездо. Скорее, скорее отдать ватник, валенки и — домой.
— Ты не беспокойся, Павлик, — сказала она. — Я сейчас вернусь. Отдам чужие вещи и вернусь.
Уйти из больницы оказалось не так-то просто. Дежурный врач уговорил дождаться профессора — семидесятилетнюю старушку, мировую знаменитость, которая видит всё насквозь и еще на два метра глубже. Ее и в Англии величают по имени-отчеству — Вера Никодимовна.