Пришлось снова напялить серый халат и пойти на осмотр.
Вера Никодимовна — седенькая, круто завитая, будто игрушечная старушка — пристально посмотрела на Алевтину, а спросила небрежно:
— Вы из двадцать первой? Из легкой палаты?
— Из самой легкой! — радостно согласилась Алевтина и тут же устыдилась своей развязности.
— Я вас вызывала. Вас не было на месте, — построже сказала старушка.
Неужели знает, что она убегала из больницы? Конечно, знает. Смотрит серыми ясными глазами — не осуждает и не сочувствует — все знает. А что, если ей рассказать? Ведь до сих пор молчала. Никому ни слова. Только с Анной Александровной чуть прорвалось. Подруги известно что скажут: не ты первая, не ты последняя… Обычные утешения, сама, случалось, говорила. А эта все знает, как гадалка. И ключик у ней ко всем выходам есть. А зачем спрашивать? Ведь теперь-то все позади.
— Я по телефону звонила. Муж заболел, — сказала Алевтина, и улыбнулась, и застеснялась, что не к месту улыбнулась. Опустила голову.
— Хотите выписаться из больницы? — спросила Вера Никодимовна.
— Сейчас же!
Старуха не ответила, пересадила Алевтину на другой стул и долго разглядывала ее глаз в офтальмоскоп. Потом откинулась, рассеянно посмотрела вдаль.
Алевтина подалась вперед. О чем она думает? Скажет сейчас, что и второй глаз под угрозой. А как же Павел? Кто его выходит? Э, чего там себя пугать! Если что и случится, так не сию минуту. Дальше будет видно…
— Вы не наша больная. Терапевтическая, — сказала Вера Никодимовна.
— А все-таки левый глаз будет видеть?
— Диагноз вы знаете. Атрофия глазного нерва в связи с общей гипертонией. Шансов — один процент.
Алевтина схватила сухонькую руку старушки, прижала к груди:
— Так это же мой процент! Мой!
— Очень хорошо, что вы верите. Если верите — так и будет, — сказала Вера Никодимовна и покраснела.
Алевтина выпустила ее руку. Почему она покраснела? Потому что неправду сказала? Или просто разволновалась?
— Так и будет, — тихо повторила Вера Никодимовна.
И обе они долго молчали, не решаясь поглядеть в глаза друг другу.
Была у меня залетка в Банном переулке. Женщина высокая, белая, полная, идет — щеки трясутся. Королева. А я, сами видите, ростом — два аршина два вершка, возраст — два года до пенсии, к тому же неудачник. Весь век за баранкой, на первый класс так и не сдал. Не до того было. Но не обо мне речь.
Встретились мы случайно. Я тогда персональную водил. Отвез хозяина на вокзал, он в Одессу ехал, в командировку, подтащил чемоданчик к вагону, попрощался и пошел к машине. И вижу: у павильона, где торгуют пивом, стоит женщина и вся трепещет. За плечом полощется полосатый прозрачный шарф, щеки горят, глаза блестят, смотрит из-за угла на вагон, взгляда отвести не может. Очень она мне понравилась. Я люблю крупных женщин, а тут еще лицо. Такое лицо, будто вслух говорит. Поглядел и я, куда она вперилась. Вижу: на вагонной площадке молодой человек в рубашке с абстракциями, в роговых очках, одной рукой обнимает девушку, другой принимает от товарища пивную бутылку. Девушка худенькая, бледная, в носочках, невзрачная, только что молодая. Провожает их целая толпа, должно быть студенты. Галдят, поют, кричат: «Горько!»