Он любил людей, но ненавидел всяческую фальшь, непрямоту, неискренность и грубость. Нечестность, непринципиальность, сделки с совестью были ему, я сказал бы, физически противны.
Он горячо любил народ, его породивший, — еврейский народ. Он прекрасно знал историю этого народа, он как бы лично ощущал на себе страдания, перенесенные этим народом в веках. Отсюда проистекала и его не менее горячая ненависть ко всем проповедникам мракобесия, национального неравенства и дискриминации, к фашистской мрази, к отголоскам черносотенства во всех его видах. С глубокой и трепетной любовью относился он к великому русскому народу и всем народам Советского Союза. Он не только прекрасно знал украинский язык и владел им, но и преклонялся перед Тарасом Шевченко, перед Иваном Франко, восхищался украинским театром, музыкой, песней… В отношении к Украине, как и в неподдельном чувстве юмора, было нечто роднящее его с Шолом Алейхемом.
Помню, как-то глубокой ночью, чуть ли не на рассвете, я с несколькими моими гостями, грузинскими писателями, решил завернуть — на правах близкого друга — к нему на квартиру. (Мы до второй мировой войны жили с ним в Киеве в одном подъезде.) Самое удивительное было то, что хозяин ничуть не удивился нашему несвоевременному вторжению, он даже как будто ожидал его. Появилась бутылка вина, началась дружеская беседа, — и оказалось, что и в делах грузинской литературы он разбирается совсем неплохо, а главное — горячо ими интересуется. Кстати, он был деятельным, чутким и умным переводчиком.
Из поездок за границу он вынес глубокое, но никак не низкопоклонническое восхищение перед европейской культурой и бессмертными ее памятниками, весьма ироническое, вернее саркастическое, отношение к капиталистическому миру, к либеральным болтунам и глубочайшее уважение к людям труда, живущим в зарубежных странах. Он был врожденным и убежденным демократом. Став членом Коммунистической партии, он всецело проникся великим учением Маркса, Энгельса, Ленина, одной из центральных идей этого учения — идеей интернационализма.
Путь его в партию не был прямым, это так. Были у него и ошибки, и неверные шаги, и временные отходы в сторону национализма, обусловленные рядом весьма сложных причин. О подобных людях профессиональные историки литературы говорят, что они прошли сложный путь развития. Для нас важно, что человек, о котором идет речь, преодолел свои заблуждения и стал тем, чем он был для всех нас, — честным советским гражданином и коммунистом.
В историю литературы Давид Наумович Гофштейн вошел как крупный и весьма своеобразный поэт. Родившийся в 1889 году в Коростышеве, ныне Житомирской области, а тогда Киевской губернии, Давид Гофштейн рос в деревне и с трудом, но и с настойчивостью, как многие еврейские юноши того времени, добился образования (в Психоневрологическом петербургском институте, в Киевском коммерческом институте), которое неизмеримо пополнил упорной работой над собой. Первые, очень ранние его литературные опыты написаны были на русском, украинском и древнееврейском языках. Впоследствии он всецело, как поэт, перешел на современный еврейский язык. Большое значение для творческого и идейного развития Гофштейна имела дружба его с выдающимся еврейским писателем-революционером Ошером Шварцманом. Не ошибемся, если добавим, что расширению кругозора поэта весьма способствовало основательное знакомство с русской, украинской, западноевропейской классической литературой, а также — впоследствии — постоянное общение с представителями многонациональной советской литературы.