— Знаешь, что у него в авоське? — спросила она.
На работу Александр Васильевич являлся всегда с мягким портфелем из кожзаменителя — обязательным атрибутом советского интеллигента — и обширной авоськой, в которой находилось нечто, завернутое в клочки газеты. В СПБ медсестры и врачи тоже уходили домой с такими авоськами — набитыми краденной из зэковской столовой едой, так что вначале я не придал этому значения.
— А там ничего, — удивила Галя. — Просто мятые газеты. Увидели, когда он их как-то по полу рассыпал.
Галя была красивой молодой хохлушкой — брюнетка с ярко-голубыми глазами. С ней у нас сложились не очень понятные отношения. Дежуря в ночь, Галя запиралась со мной во врачебном кабинете, где мы долго болтали. Конечно, я понимал все пассы, но настолько приучил себя ожидать от людей в белых халатах плохого — вроде обвинений в попытке изнасилования, — что дальше массажа головы отношения не зашли.
После СПБ страх стал для меня шестым чувством. Все происходящее оценивалось с точки зрения потенциальной опасности. Если навестить приходил кто-то, с кем давно не общались до ареста, то я больше отмалчивался — пока не запрашивал у друзей и не убеждался, что с человеком все в порядке и он не подослан КГБ. Если какой-то псих ни с того ни с сего начинал скандалить и на меня орать, то я выжидал, выясняя, намеренно ли он это делает, либо налицо просто проявление психоза. Последнее было лучше — я хотя бы знал, что в таких случаях делать.
Галя рассказала, что в «буйной» половине отделения сидит еще один политический — за жалобы властям. Его я подловил в каморке Шебуняева — политическим оказался коренастый мужик с внешностью военного отставника. В психбольнице он сидел уже второй год.
— Так в чем ваши разногласия с советской властью? — с ходу спросил я и по глазам понял, что зашел слишком резко. По тюрьмам и СПБ я уже отвык от «истинных ленинцев», каковым мой «коллега» и оказался.
— У меня с советской властью никаких разногласий нет и быть не может, — отчеканил он.
После чего завел какой-то длинный рассказ о нарушениях и ущемлениях, которые претерпел по воле «ревизионистов», которые извратили учение Ленина и сидели в высоких кабинетах. Больше мы не общались.
Александр Васильевич сразу назначил мне трифтазин. Медсестра неожиданно вызвала меня на лекарства, и от удивления я даже проглотил таблетку. В моей жизни она оказалась последней. Убедившись, что никто здесь со шпателем в рот не лезет, я больше ни одной из них не выпил.
Как и других «принудчиков», меня отправили на «трудотерапию» — снова шить. Норма была смехотворной — два пододеяльника в день, но после СПБ даже этим заниматься было противно. Быстро сшив один, я исчезал из цеха и просиживал по полдня в кресле на этаже, где читал.