— Чем объясняете вы такую долгую изоляцию себя в писательском сообществе? Физически чувствуется: «не пускают». Русский, из трудовой семьи, отслуживший, работающий дерзко, с выдумкой — в чем причина деланного высокомерия, чуть ли не отнесения к живой и бойкой, но почти журналистике? Не имеете в активе особо ценимых «хороших», как говорят у либералов, «генов»? Слишком много знаете, критичны, насмешливы?
— Не пускают куда? На Парнас? Но ведь это не закрытый клуб. Но если всерьез, я эту изоляцию, как вы сказали, чувствую давно. Дело в том, что у нас существует определенный либеральный «канон» писательской судьбы с такими вот этапами: инакомыслие, оппозиция или нелояльность к власти, гонимость, одоление, торжество, признание, лавры. Этот канон всем понятен и приятен. Он отлит в бронзе — я имею в виду памятники тому же Солженицыну и Бродскому. Моя же литературная судьба — прямой вызов этому канону. Я слишком рано и успешно дебютировал, сразу получил известность. Диссидентом не был и даже не помышлял, наоборот, дружил с Советской властью, считал ее своею, в моем роду за троцкизм никого не сажали, за дворянское происхождение тоже. При этом я написал — в отличие от иных застольных фрондеров и диссидентов с партбилетами — повести, которые реально запрещались — «ЧП» и «Сто дней». Но в американское посольство с ними не бегал, а упорно пробивал в печать там, где родился, — в СССР. Благо, были смелые люди, которые мне помогали: главный редактор «Юности» Андрей Дементьев, к примеру. Когда отвалился целый пласт «номенклатурной советской литературы» и состоялся массовый призыв либералов в словесность, включая безуспешных ветеранов самиздата, меня отовсюду вычеркнули как «красно-коричневого», ведь я единственный, кто опубликовал в центральной печати — в «Комсомольской правде» — протест против расстрела Белого дома в 1993 году. Вроде, решили, доигрался — комсомольский выскочка. Не поднимется! И вдруг выясняется: мои книги востребованы, я вписался в новые рыночные условия куда лучше, чем многие питомцы соросовских грантов и «буревестники шоковых реформ». «Козленок в молоке» переиздан почти 30 раз. Экранизации. Премьеры. Жуть! Кто ж такое простит? Попутно напомню, что столь модное ныне словечко «соросята» придумал я: так называлась моя колонка в «Труде» в середине 1990-х. И, конечно, многих раздражает моя русскость, ведь наши «гормональные либералы» любят позубоскалить над «народом-рогоносцем», но когда смеются над ними самими, они страшно обижаются. Вообще, сегодня быть русским писателем невыгодно, даже чревато, некоторые даже придумывают себе в роду инородцев ради карьеры… У нас стараниями «Роспечати» в стране сложилась двухобщинная литература, и русская община, к которой я имею честь принадлежать, существует почти в условиях «апартеида».