— Что делать? — в ужасе спросила Эолова Арфа.
— Хрен ее знает, — оторопел Незримов. — Еще хорошо, что она не в курсе, где наша съемная квартира.
— У тебя везде съемки: на работе съемки, квартира съемная. Съемщик ты! Так делать-то что?
— А вот и наш донжуан со своей дрищуганкой, — громко возгласила блокада. — Что встали, родимые? На работку хотите? А тут баррикада. Решили, что все так просто? Эй ты, сколопендра! Узнала, что у мужика дела в гору пошли, машинка, дачка, премийки посыпались, да? На-кася выкуси! Идите сюда, я вас без мучений убью.
— Идем. — Эол потянул Арфу назад.
— Давайте-давайте, драпайте, псы-рыцари! — ликовала блокада. — Лови их! Бей режиссеришку! Бей дрищуганку! Гляньте на него! Он еще в партию собрался поступать!
Они дошли до телефонной будки и вошли в нее.
— В милицию? — спросила в ужасе Марта.
— Еще чего. — Он набрал номер и договорился, чтобы его пропустили с другого входа. Причем так и объяснил начистоту: — Я со своей будущей женой, а нас прошлая жена не пускает, скандалы устраивает.
— Прошлое перешло дорогу будущему, — грустно пошутила Эолова Арфа.
Шилов читает Николаеву, Разгуляеву и Лордкипанидзе письмо от Ляли Пулемет о том, что она полюбила кавторанга Коршунова. Кросс-катом идут кадры: Ляля с морпехами Вострецовым и Поспеловым берут немецкого «языка».
Поздней осенью в кабинете Шилов и Николаев беседуют с Истоминым, утверждающим, что после ранения боли в позвоночнике вот уже который месяц не проходят. Шилов объявляет, что ему диагностирована сильнейшая форма гипокризии. Это Ньегес здорово придумал: по-латыни «гипокризия» означает «притворство».
— Фронт вам больше не грозит, малюсенький, — говорит Николаев.
Истомин изображает, как он огорчен. Коренев отменно сыграл притворство симулянта, не слишком бросается в глаза, что он лжет. Шилов просит его лечь животом вниз, тот с готовностью исполняет требование, и в итоге получается, что он спокойно лежит на животе, не просто выпрямившись, а даже изогнув позвоночник в другую сторону. Врачи с презрением смотрят на него, и Шилов добавляет, что гипокризия вдобавок осложнена острейшим симулятивным синдромом. Но больше не в силах иронизировать и гневно произносит:
— То не мог разогнуться, а тут спокойненько лежит на животике, с позвоночником, изогнутым назад. Ведь есть же такие подонки! Встать!
Истомин все еще пытается изображать боль, но он уже разоблачен, и остается лишь умолять врачей, чтобы о его симуляции не сообщали, иначе грозит трибунал.
— Черт с тобой! — говорит Николаев. — Вали подобру-поздорову. Скажешь, что мы тебя вылечили.