— Рогом?
— Ну, бревном.
— Нет, ты сказала «рогом». Объясни!
— Не придирайся к словам.
— Оговорки бывают, знаешь ли... Это точно мой ребенок?
— Слушай, Незримов, я сейчас тебе по морде дам.
— Почему не дала? Если ребенок мой, ты бы не задумываясь дала мне по морде.
— Так получи же!
— Приятная пощечина. Но если ребенок мой, то почему ты не хочешь его мне родить? Когда женщина любит, она мечтает о ребенке от любимого человека.
— Мы не просто люди, мы — творческие люди. У нас иные законы.
И потекли бесконечные споры-разговоры, новые пощечины, слезы, негодование, непонимание. Обычно все заканчивалось этим самым, но иногда Лидка дурила, убегала на Таганку и там ночевала. Встречались на лекциях и мирились. Однажды после такой ссоры она на лекции не явилась. Пришла поздно вечером в общагу, бледная, губы синие, глаза — бездонные черные дыры. Он сразу понял.
— Ёл, у нас выпить ничего нет?
— Откуда?
— Сходи в магазин, купи чего-нибудь. Водки. Ничего другого. Именно водки. И огурца соленого. С черным хлебом. Таким черным-пречерным.
Когда он принес, она спала. Ночью проснулся — сидит и одна пьет горькую водку, закусывая черным хлебом и соленым огурцом.
И весь февраль, март и апрель — сплошная черная, горькая и соленая полоса. Когда стало можно, Эол не осторожничал, зная, что теперь под ружьем заставит ее родить. Но она сказала:
— Зря стараешься. У нас уже никогда не будет. Врачи сказали.
— Тоже подпольные?
— Тоже. Да какая разница. Я и не хотела никогда. Или только лет в тридцать, когда уже расправим крылья.
— Не расправим. Потому что этого нельзя было делать.
— Да глупости. Ну Мурлыка! Глупости. Ну что ты, как бревно, уперся?
— Бревно? А может быть, рогом?
В марте Герасимов получил соответствующее разрешение, и Матадор быстренько вклеил в сценарий Ворошилова и Тимошенко. Но работать не хотелось, а Ньегес раздражал, потому что попал под подозрение. Это следовало раз и навсегда разрешить и либо продолжать с ним дружить и работать, либо порвать к чертям собачьим.
— Клянусь! Да клянусь же! — бил себя в грудь друг Сашка.
— Где же ты тогда был, когда и она пропала?
— «Где, где»? В рифме на слово «где», вот где. Я с Танькой Наумовой уединялся. С операторского.
— Точно?
— Клянусь! Муэрте! — Испанец перерезал себе большим пальцем горло. — Хочешь, у Таньки спроси!
Наумова подтвердила:
— Было дело. Только он уснул на самом интересном месте, кабальеро липовый.
Отлегло. Не он. Друг остался другом. Хоть это хорошо. Но мог кто-то другой. В каком таком углу она тогда отключилась? Он все углы обыскал. Впрочем, ведь тоже не очень соображал по пьяни, мог и пропустить один-другой угол в том дыму коромыслом.