Поскольку Зоська не была слишком красивой, и ей не удавалось найти щедрого «дорогого пана» из высших сфер, она должна была довольствоваться звуками гармоники, вкусом вареников, песенками в заплеванных забегаловках и тем, что ее постоянно ощупывали пьяные бродяги. Свой первый триппер ей пришлось ждать гораздо меньше, чем на принца на белом коне.
— Назови мне какую-нибудь фамилию, какой-нибудь адрес, какой-нибудь телефон. — У Попельского кончалось терпение. — Того, кто сможет мне помочь добраться до смитрача[68] и до Ирода.
— Что сталось с моей дочкой?
— Возьми себе сигареты. — Попельский подвинул пачку «Египетских» к узнику. — Все. Высыпь себе в карман. А пустую пачку отдай мне. С номером телефона, с фамилией, с каким-нибудь адресом. С чем угодно.
— Я выпью. — Узник спрятал сигареты в карман, написал что-то на пачке карандашом, который лежал на столе, и спрятал бутылку в карман. — Что сталось с моим ребенком?
— А разве я знаю? — Попельский поднялся и отряхнул брюки от невидимой пыли. — Раз так, раз сяк — как у каждого..
— Что с Зосей, ты, собачья морда?! — Гавалюк тоже поднялся и чуть не кинулся на комиссара.
— Не знаю. — Попельский оперся ладонями о стол и пристально смотрел на старого вора. — Но знаю, что будет с тобой, если ты поможешь схватить Ирода. Если я застукаю его благодаря тебе, то на следующий день прощайся со своими кумплями[69] из камеры!
Гавалюк смотрел на Попельского широко открытыми от удивления глазами.
— Когда-то я пообещал, что поймаю тебя и посажу в «Бригидки», — медленно произнес комиссар. — Я сдержал слово. Думаешь, сейчас не сдержу? Пакуй шмотки, Эдзё!
Дотянулся до трубки. Сказав что-то в нее, надел шляпу, а пачку из-под сигарет и спрятал в карман. При этом он молча всматривался в Гавалюка. Если поможешь мне, вор, мысленно говорил комиссар, то моей последней просьбой к «золотой рыбке» будет не «Убей Ирода», а «Вытяни из цюпы Эдзё».
А Ирода я все равно убью, даже без Моше Кичалеса, подумал он, протягивая руку начальнику Пясецкому, который вошел в свою канцелярию.
На город ложился душный грозовой вечер. Попельский сидел в своем рабочем кабинете и листал «Оды» Горация. Не читал, но внимательно просматривал их в поисках ситуации, где прилагательное и существительное распределялись бы между разными строфами. Такой прием кто-то из филологов считал чрезвычайно изысканным, но Попельский, который ненавидел поэзию Горация, называл его поэтическим бессилием.
Это филологическое занятие было интересной головоломкой и успешно помогало преодолевать скуку, которая окутала комиссара во время ожидания важного телефонного звонка.