». «Была ли живописна девятитысячная масса утопленников?» – «Да, была, так же как масса страждущих преступников,
рисовавшихся воображению Данга, как флорентийская чума
в глазах Боккачио, как инквизиция и Торквемада
в глазах Виктора Гюго».
[73] Но ведь именно это, и
только это, утверждал и я. Да, Иоанн Грозный и дела его живописны в воображении и в изображениях у Антокольского, Самойлова, А. Толстого, как ад живописен у Данта, как сжигаемые в смоле мученики живописны у Семирадского, чума у Боккаччо, инквизиция у Виктора Гюго и, наконец – прибавляю и мой пример, почему-то обойденный кн. Волконским, – как развивающаяся проказа живописна у Флобера.
Но каким же образом из бесспорной живописности всех этих предметов в воображении и изображении художников можно заключать, что они живописны в действительности, и даже только в действительности, в изображении же не живописны, а прекрасны? «Картина, – утверждает кн. Волконский, – не может быть живописна, картина может быть прекрасна, но живописен тот предмет, с которого она писана». И за этим решительным заявлением следует указание на живописность «Светочей Нерона», то есть, как ясно из контекста, картины Семирадского. Затем после этого и других примеров, подтверждающих мой, а не его взгляд, автор заключает: «Все это было живописно и только в силу живописности своей проникло в искусство и заслужило увековечения». Таково мнение нашего автора, но где его доказательства?
Где логический мост между несомненным свойством живописности известных предметов в художественном воображении и изображении и тем же предполагаемым свойством в их действительности? Отчего талантливый и искусный писатель не пробует прямо доказывать своего тезиса, т. е. доказывать, что ад, чума, различные римские, испанские и московские ужасы живописны действительно, как они существуют или существовали независимо от Семирадского, Данта, Боккаччо, Виктора Гюго и т. д.? А что эти предметы живописны у этих художников – никто не сомневался, и я, с своей стороны, привел прямо самый крайний пример – заживо разлагающегося прокаженного, которого знатоки признают живописным в изображении Флобера. Позволю даже по этому поводу сделать легкий упрек князю С. М. Волконскому: если уже он так внимательно отнесся к моей маленькой рецензии, что даже нашел нужным отвечать на нее, то в интересах ясности ему следовало бы остановиться именно на крайнем, решающем примере и прямо ответить: считает ли он разлагающегося прокаженного живописным в действительности или только в изображении художника?