Потом он удалился, и я зажег свечу снова. Глаза, конечно, оказались отражением моих собственных в донышке отполированной до блеска и сиявшей, как старое, немного тусклое серебро, миски. Не надо было мне плакать. Но мне и в действительности почудилось, что я превратился обратно в ребенка. Ужасно; я сидел и размышлял об этом с тех самых пор, как написал последнюю фразу.
Да как вообще могла мать научить меня вести себя подобно мужчине? Она ведь ничего не знала; ни-че-го. Наверное, это отец не давал ей учиться. Она не считала, как мне помнится, воровство чем-то предосудительным. Но она вообще редко воровала – только по его приказу, и обычно продукты. Если еда в доме была, она больше ни в чем не нуждалась, и когда кто-то хотел увести ее с собой, отцу приходилось ее заставлять. Она пыталась обучить меня всему, что может в жизни пригодиться – там, где я еще не жил и сейчас уже не живу. Как я мог знать, что собой представляет это место, а что – место, о котором меня ничему не учили? Я даже не имел представления, как наступает у человеков зрелость, и знал только, что со мной этого пока не случилось, но при этом я живу среди мужчин (уступавших мне, однако, в росте), которые уже стали совершеннолетними.
Я наполовину животное, это в лучшем случае. Свободные – прекрасные существа, они так же чудесны, как олень, птицы или кокошниковая тигрица – я видел, как она подобно лиловой тени нависает над своей жертвой; но они животные. Я искал в миске отражение своего лица, разводя колтуны бороды пальцами, как мог, увлажняя ее жидкостью из параши, пока черты мои не проступили более четко. То была маска зверя. С безумно горящими на морде глазами животного. Я не могу говорить. Я всегда знал, что в действительности я не способен разговаривать так, как остальные, а только воспроизвожу определенные звуки ртом – звуки эти достаточно точно имитировали человеческую речь, так что уши, сторожившие Бегущую Кровь, меня не слышали. Иногда я даже не понимал, что за слова произношу. В этих случаях я рыл себе нору и с песнями бегал меж холмов. А теперь я окончательно потерял дар речи, только рычу и плачу.
ПОЗЖЕ. Стало холоднее. Я слышу колокола все время, даже затыкая уши ладонями. Если же я прижимаю ухо к камням, то слышу, как шаркают подошвы и скребутся землечерпалки. Я знаю, где нахожусь. Камера расположена точно под кафедральным собором, и на этом уровне они хоронят своих мертвых. Могильные камни выходят наверх между проходов и скамей, а повсюду надо мной сами могилы. Может быть, как раз в этот момент копают мою собственную. По крайней мере я умру в безопасности, они вознесут за меня молитвы – за меня, высокочтимого ученого из Исходного мира. Как почетно быть похороненным в соборе. Но я бы предпочел, чтобы мое тело погребли в сухой центральной пещере внутри возносящейся над водами скалы в верховьях реки. Пускай птицы сооружают гнезда в глазницах моего черепа, а я буду лежать и смотреть на них Оттуда, пока розовое солнце не сделается навеки красным и темные шрамы не покроют его лик, точно угольки от догорающей сигареты