начало казаться нелепым, когда в 1919 году был захвачен Фиуме. Более того, его идеи перекликались с империалистическим стремлением господствовать в Средиземноморье, особенно в Восточном. Империализм этот был направлен не только против других имперских держав – Англии и Франции, но и против Греции, Югославии и арабского мира.
Все это имело значительный вес, но велика и роль случайности и непредвиденных обстоятельств, в результате которых частью Италии стали Триест и Тренто, а не Корсика, Ницца или Родос. В частности, интересно задуматься о том, насколько другой была бы Италия, если бы она сохраняла нейтралитет во время последней мировой войны. Не участвовавшая в войне Испания сохранила испанскую Сахару до 1976 года и сохраняет Сеуту и Мелилью до сих пор, а Португалия продолжает владеть островами Кабо-Верде.
В этом, как и во многом другом, содержится напоминание о том, до какой степени история Италии не была предопределена. Это, однако, не тот вывод, который мог бы удовлетворить сменявшие друг друга режимы и идеологии. К прошлому постоянно обращались для провозглашения чего-то неотвратимого. Такие выстроенные истории, подобно тем зданиям, что увековечивали и прошлое, и настоящее как видение будущего, можно встретить во всех странах. Однако они кажутся более неотвратимыми в случае Италии, потому что ее государственности долгое время не существовало или она была нестабильной, а народ был разделен. С этим связано отсутствие четкого понимания того, насколько широко трактовать понятия «нация» и «государство». Мы видим и стремление к объединению, и тянущиеся из древности имперские чаяния. Наиболее ярко выраженные в лице Римской империи и папства имперские устремления были не чужды и либеральным правительствам объединенной Италии, и их фашистским правопреемникам.
После свержения Муссолини в 1943 году Италия изо всех сил пытается найти идею, способную наполнить смыслом существование страны и преодолевающую все разногласия. Новое правительство, сформированное в 1943 году, и Сопротивление зависели от союзников – и разъединяли страну. Первая послевоенная панацея – экономический рост – переросла в европейское единство, в то время как многие итальянцы пришли к вере в такие альтернативы, как, например, еврокоммунизм. В сегодняшнем дне присутствует привкус политического, даже национального истощения, порожденного разбитыми надеждами и отступлением к узкому социальному кругу. Итальянцы заслуживают гораздо лучшего, но нет никаких признаков того, что получат его. Возвращение к донаполеоновским малым государствам – это, возможно, вариант, но пока для этого нет никаких предпосылок.