***
Я рассыпаю птицам крупу пшеничную и перловую, крупу длиннозерную и округлую, разную — развесную, расфасованную по пакетам.
Ждём лета с резными листами, тоненькими прожилками. Если будем ещё живы к концу осени, то звери придут без страха к человеческому жилищу. Не ищут ни тёплых картофелин, ни свекольной ботвы, ни просроченных рыбных консервов — все ожидаем странника в пыльных дырявых кедах, с глазами самой северной высоты, лазури ангеловой.
А где ты был, когда мой дедушка горел в танке?
Где ты был, когда бабушка руками замершими, заиндевевшими, рубила ветви огромных деревьев, поваленных взрослыми? Воздух колюч был и ослепителен, в нём звенели слова русского, украинского, идиша — всех языков моей необъятной родины. Бабушка слушала; летела в глаза ей пыль.
Где ты был, когда отец шёл под жёлтыми абрикосами, горной дорогой, степными минами?
В спину глядели дула винтовок американского производства. Солнце Кабула и Джелалабада солнце глядело ему в глаза. Солнце мальчиков выровняло в ряды.
Где ты был, когда после седьмого урока били за гаражами?
Ржавое время сжалось до ободка прабабушкиного колечка, которое мама достала однажды из коробки с иголками, выкройками, тесьмой и открытками двадцатилетней давности, и сказала — вот, хотели, чтобы тебе досталось.
С тех пор ношу, не снимая, точно бабушка смотрит зорко из небесного синего леса.
Всматриваюсь до рези в глазах в линию горизонта, и так далеко до города и до лета, что внутри прорастает тоненькое, живое. На траве моей тёмный свинцовый иней.
Где ты?
Где ты?
Для тебя надела платье белое, кружевное,
а тебя ни в земле,
ни в воздухе,
ни в помине.
***
Каблучками порчу рыжую краску, ржавую краску пола (гляньте, давно не красили и с веником не ходили). Дили-дили, а сегодня я в длинном платье в ярких пунцовых розах. Голос мой будет звенеть подобно малому колоколу с самой вершины звонницы. Сонную одурь стряхиваю, становлюсь возле зеркала и рисую лицо — взрослое и красивое. Голос мой скоро будет звенеть под потолком с побелкой, слезающей клочьями.
Отче, я обещаю, что буду им петь в горе и в радости, в залах с бархатным занавесом, в комнате с засаленными обоями. Буду всматриваться в лица, больные и бледные после долгой тяжелой ночи. Отче, я обещаю, что буду думать не о том, как красиво стою на сцене; а как давно они не видели солнца, не открывали лучам глаза.