Сусана, не выдержав, бросилась к нему, бабы с трудом ее удержали.
— Ты, дядя Трандаф, не очень-то! — Таково было настоящее имя деревенского чудака. Шута была его кличка. — Ты нас не задевай! Мы и сами про себя все знаем! Ты на себя лучше погляди!
Шута пропустил ее слова мимо ушей и продолжал с прежним пылом:
— Покарай тебя бог, бездельник, лодырь, потаскун! Только и знаешь, что жрать да спать! Бездельничаешь весь день, а еще жалуешься, что никто тебе не помогает! Тьфу на тебя! — Шута плюнул в сторону покойника. — Убирайся! Чтоб глаза мои тебя не видали! Кипятком ошпарю!.. Караул! Убивают!.. Люди добрые, помогите, этот подлец зарезать меня хочет! Спа-си-и-те! — Шута кинулся к дверям, как это всегда делала Тодорика, чтобы показать соседям, будто Тоадер и в самом деле лупит ее.
Слушая, кто смеялся, кто хмурился. Первые, разумеется, принадлежали к родне Тоадера, а вторые — Тодорики. Две бабы, сидя в углу, согласно кивали головами.
— А ведь верно, так она кричала!
— Знамо дело.
Лодовика Крынжалэ будто с цепи сорвалась: накинулась на Тодорикину родню.
— Вы кто, мужики или бараны легченые?! При вас измываются над сродной сестрой, а вы молчите? Эх, вы!..
— Надо ему сказать ласково, вы как-никак родня, заступитеся, — подсказала какая-то старая дева.
— Да кто он такой, чтоб измываться? Был бы еще человек как человек, справный хозяин, а то так, пентюх малахольный, голь перекатная!
— Эй, Василе, подь сюда.
— Ну, чего тебе?
— Черта лысого, вот чего! — зло ответила ему жена, сущая ведьма, на ней было навернуто столько юбок, напялено столько кофт, что маленькое, сморщенное, точно после стирки, невзрачное личико ее едва можно было разглядеть в этом ворохе тряпья. — Слышь, что говорят? Будто мы не родня. Вон сколько свояков да братанов, а вступиться за бабу некому. Некому вытолкнуть насмешника за дверь, чтоб убрался ко всем чертям. Дозволено ли измываться над бедной вдовой, да в собственном ее доме?
Василе нехотя, будто подталкиваемый в спину, подошел к Шуте, положил ему руку на плечо и примирительно, почти заискивающе попросил:
— Шел бы ты отсель, дядя Трандаф. Шел бы от греха подальше, а?
Шута съежился, вызвав новый взрыв хохота, потом выпрямился, по-военному повернулся на каблуках, вышел в сени и вернулся с огромной, с дышло величиной дубинкой. Уселся на лавку, по-пастушески расставил ноги и оперся на свою палицу.
Люди во все глаза смотрели, что же будет дальше, а Шута с веселыми искорками в глазах издевательски посматривал на родню.
Стало так тихо — муха пролетит, слышно. Муха и в самом деле влетела, покружила и уселась на лоб покойника; была она огромная, с зеленым блестящим брюшком.