На следующий день доехал товарняк с датскими сеялками, их и докупленные американские перегрузили на пароходик, а еще через пару дней я с отвращением поднялся на борт пакетбота-транспасифика и отправился во Владивосток.
Опасения были не напрасны, весь путь, в полтора раза больший, чем переход по Атлантике, я исправно блевал и валялся без сил на койке. Не помогали ни лимоны, ни анисовое масло, да еще иногда принималась ныть заживающая десна. В редкие минуты, когда я мог подняться, нужно было заставлять себя съесть хоть что-нибудь, но эти две недели стоили мне, наверное, трех лет жизни и килограммов пяти-шести, судя по ставшей свободной одежде.
Во Владивостоке меня с корабля пришлось буквально нести, настолько я измотался.
Осень 1902
Страшно хрустнула шея и глаза мои выпучились как у рака, но твердые руки рванули голову в другую сторону, опять до треска позвонков, и в затылок ударила горячая волна, будто облили кипятком. Мне выкручивали руки и вообще все суставы, жгли травяными сигарками, но деваться было некуда, оставалось терпеть, сжимать зубы и лишь изредка подвывать.
Тихий голос на вполне распознаваемом русском спросил:
— Вама хаватита? Или есё?
Да уж куда больше-то, ирод…
В лапы Ян Цзюнмина я попал благодаря Васе Шешминцеву, приехавшему во Владивосток уже месяц тому назад, малость тут обжившемуся и разузнавшему что и где. Собственно, он и встречал меня после океанского перехода и доставил в гостиницу, где я сразу залег в кровать. Оценив мое состояние, Вася на следующий день явился в сопровождении худощавого китайца в этой шелковой не то рубашке, не то пиджаке на завязках, и разрекламировал его как потрясающего массажиста. Я вяло согласился — хуже уж точно не будет.
Цзюнмин оказался куда лучшим мастером, чем можно было ожидать. Он довольно придирчиво меня осмотрел, выслушал легкие и пульс, причем последнее делал не как европейские врачи, а в нескольких местах, долго разглядывал мои ногти, язык и даже глаза. Русский у него был с акцентом, нет, даже не с акцентом, а с переносом китайской фонетики на наши слова. Когда-то я читал, что фамилия Пржежевальского оказалась для китайцев непроизносимой и они переиначили ее в Пи-ли-се-ва-ли-си-ки — вот таким вот слоговым способом Ян и изъяснялся, но при желании понять его было можно. Последовал опрос о моем физическом состоянии и, что удивительно, о состоянии душевном — печален ли я, в унынии или в радости, все ли хорошо с моими близкими…
Первый сеанс он провел быстро, управились где-то за час и, как я понял позже, это была разминка, массажист искал мышечные блоки и проблемные места, стараясь их расслабить и успокоить, отчего мне страшно захотелось спать и я засобирался обратно в койку, извинившись перед гостями. Цзюнмин получил свою, весьма небольшую, плату, а я уговорился сходить к нему еще пару-тройку раз, потому как раньше недели, судя по моему состоянию, я отсюда не тронусь.