Удивительно, но его тоже учили с зеркальцем. Куда ставить язык, как зажимать зубы. Целая наука. Хотя странно слышать, ему-то зачем? Раз по его песням мы учили французский.
На что он отвечает, что его французский – это язык не певца, а язык поэта: «У меня очень богатый запас слов. Может быть, самый богатый среди всех, кто занимается теперь французской песней. Был Жорж Брассенс – настоящий поэт с огромным и сложным словарем, были Шарль Трене, Ги Беар, Жан Ферра – у нынешних нет такого французского, какой был у нас. У них нет ни словаря, ни даже желания этот словарь создавать. Как так можно! Я обожаю придумывать слова – чтобы поразить слушателя. Сам удивляюсь, какие слова мне приносят созвучия и игра со смыслами. И учусь удивлять других. Если ты поешь по-французски, надо быть изобретательнее любого парижанина в пятом поколении».
Видимо, в школе у него все-таки были французы в пятом поколении! Теперь, наверно, завидуют ему. Ну а он с радостью принимает официальные почести, хоть и знает им цену.
– Политики всегда считали, что я армянин и сын иммигрантов, но хороший француз. Всепрезиденты принимали меня как родного. Все были люди важные, ученые – один Помпиду был как пять томов Ларусса, знал столько всего, что я чувствовал себя рядом с ним неучем. Но пользы из этих встреч я извлекать не умел, тем и горжусь.
– Так почему вы теперь променяли Францию на Швейцарию?
– Французский язык – это и есть моя родина, моя страна. Я в нем живу, я его гражданин. Французский – это прежде всего Франция. Но есть еще и Канада, Бельгия и Швейцария. Я не смог бы жить там, где говорят на другом языке. Обожаю Италию, но не прижился бы там. Швейцария – другое дело, я и стал жить в Швейцарии, потому что языку не нужны бумаги и визы.
– И променяли Париж на Женеву?
– Париж – это город, в котором я родился, вырос и прославился. Он меня воспитал, но приходит время, когда ты не можешь больше жить с родителями. Наступает возраст – и вместо города и толп ты хочешь видеть природу. Парижские памятники прекрасны, а вот парижская природа мало забавна. Зато у меня за окном швейцарского дома – деревья, кустарники, цветы.
Маленький человечек в теплом стеганом жилете с тихим голосом, который я помнил с детства, явно забавлялся и даже задавал вопросы за меня, когда я терял нить разговора от страшного почтения «видела бы нас мама!».
Странно, но он еще и говорил со мной так, будто что-то до сих пор отличало его от «настоящего француза». Теперь я понимаю, что он успокаивал меня, потому, что я – русский и мне, наверно, неуютно.